Мешок кедровых орехов
Шрифт:
— Ну и… не ходил бы совсем. А то — приперся.
— В принципе, — сказал Витя (все у него было в принципе), — человеку вовсе не обязательны брюки. Люди рождаются голыми, это их естественное состояние. В Африке, например, все ходят в одних набедренных повязках.
Нет, точно, — он ненормальный был. Я представил, как бы Витя заявился в школу в набедренной повязке, и скис от смеха.
Витя поморгал:
— Ну, не поголовно все, конечно… Бедуины ходят в бурнусах.
Дома мать выполоскала наши брюки и
— Теперь жди, — приказала Вите. — Голяком-то куда пойдешь… Ты хоть чей такой, что-то я тебя раньше не видела? Как звать?
— Бедуин его звать, — опередил я Витю.
— То-то, что бедуин, — согласилась мать. — Черти! Отхлестать бы вас штанами этими.
Мы забрались на крышу сараюшки, расстелили там старый отцовский дождевик, загорали. Витя сказал:
— В принципе, мы с тобой могли бы стать друзьями. Если бы не одно обстоятельство…
— А не в принципе? — окрысился я.
Нет, поглядите какой! Он раздумывал, оказывается: стоит — нет со мной дружить? Как будто я напрашивался.
— Ты все-таки кого-то боишься. — объяснил Витя. — И, кажется, я догадываюсь, кого. Мыльникова, да? Я прав?
Эх, как мне захотелось смазать ему по соплям! За его правоту.
Но Витя был у меня в гостях. И штаны его все еще сохли на веревке — не скажешь: «Пошел ты отсюда со своей дружбой!»
Я только плюнул:
— Кажется ему!.. Да ты знаешь, кто такой Мыло?
— Ну, кто же он такой? — насмешливо, как взрослый маленького, спросил меня Витя.
— Кто, кто… — хмуро буркнул я, жалея уже, что проговорился.
Пятиться, однако, было поздно: Витя, пожалуй, снова начал бы гадать — чего я не договариваю, кого опять боюсь?
Пришлось рассказать ему про Гошку Мыльникова: про то, как он защитил меня от Васьки Зюкина, про его «братьев» и его команду.
Рассказывал — словно оправдывался в чем-то.
Витя оживился:
— Ну, правильно! Так я и знал!
— Что ты знал? — отвернулся я, уныло понимая: не о том я ему. Не рассказал ведь, что Мыло приговорил его к «дрессировке». Не смог почему-то. И сам получился такой уж… перед Васькой дрейфил, у Гошки просил защиты.
Витя поднял прошлогоднюю сухую соломинку, отломил кончик — со спичку:
— Вот! Это Зюкин.
— Ух ты, страшный какой, — кисло пошутил я. Витя не заметил насмешки — торопился.
— А это — Мыльников! — отщипнул от соломинки кусочек подлиннее, положил рядом с «Васькой». — Мыльников побил Зюкина — так?
— Ну, так.
— Но кто-то другой побьет Мыльникова! — у Вити азартно блестели глаза. — Кто тут у вас может с ним справиться? Отцы только не в счет.
— Да понял, — я задумался.
Витя нетерпеливо ждал. Он уже приготовил соломинку — длиннее двух первых.
— Ирод побьет, — предположил я. — Если захочет.
Ирод был легендарный зареченский бандит, державший в страхе весь городок: форштадт, верхнюю колонию и поселок шлакоблочный. Сам я даже и не видел его никогда.
— Ну вот… Значит, Ирод побьет Мыльникова, — соломинка присоединилась к двум другим. — И все равно найдется кто-то, еще сильнее вашего Ирода. И так — без конца — Витя кинул на плащ остаток соломины. — А теперь скажи — где здесь ты?
Я тупо уставился на соломинки: ну, где тут я? Подлиннее Васьки — если он без ножичка, и покороче Мыла, что ли? На это он намекает?
— Ну и что? — спросил. — Я-то при чем?
— А то! — Внтя сел, обхватил руками кругленькие коленки. — При том! — Лицо у него было важное, строгое. Видать, он не первому мне показывал этот фокус, потому что следующие слова произнес заученно и гладко, отмерил прямо — как по линейке: — Запомни — побеждает не тот, кто сильнее, а тот, кого нельзя победить, кто не сдается!
— Ага! — я раскрыл рот. И опять уставился на соломинки. — Значит, вот это Васька? А это — Мыло… Интересно!
Интересно, где бы тут Витя искал себя, узнай он всю правду?
Я дунул на соломинки. «Васька», «Мыло», «Ирод» и тот — «сильнее Ирода» — разом улетели с подстилки. Как просто: дунул — и нету!
Я рассмеялся:
— Ну и доходяги!
Витя сидел — все такой же важный, может, потому, что солнце било ему в глаза, и он щурился. Сказать разве?
Но странно: отчего-то мне не хотелось с ним спорить. Ни спорить, ни испытывать его вчерашними страхами.
Я только сказал:
— Умный ты шибко, как погляжу.
И легко подумал: «Пусть лучше не знает».
УТРО ТУМАННОЕ
Разбудили меня громкие голоса.
Было очень рано: мать еще не затопила печку, только — судя по характерному звуку — колола лучины на растопку. И громко с кем-то разговаривала.
— Да ты, может, не дослышал чего?! С глуху-то… прости меня господи. — Это она добавила потише, с досадой. — Может, говорю, про другого кого передавали — не про него?!
— Как так не про него? А про кого же? — Я узнал голос деда Стукалина и понял, отчего мать разговаривает чуть не на крике: Стукалин глухой был, как валенок. — Скажешь тоже — не про него. Что уж я — совсем из ума выжил. Да я и не один слухал, с Семеновной. Семеновиа-то зашлась сразу, задвохнулась. Кой-как отходились. Лежит вон пластом.
— Чего она так-то? — насмешливо спросила мать (она не долюбливала заполошную Семеновну). — Еще, может, враки — а уж она пластом.
— Но! Враки! — возразил дед. — Радива врать не станет. На два раза повторили… Ах, мать твою совсем! Это что жа теперь? Как жа? Кого теперь — наместо его?