Мешок кедровых орехов
Шрифт:
Свекровь, востроглазая старушка, подметила эту их деревянность.
— Мужики-то, — сказала она, — ровно стреноженные…
Клавдия подняла голову (она чулок штопала), глянула на экран — согласилась со свекровью.
— С улицы нахватали кого попадя, — объяснила она. — Для съемок. По доброй-то воле купят они тебе цветочек. Счас, разбежались…
— Ну, дак, — обрадовалась разговору свекровь. — Купили-облупили… От них дождешься. Они по доброй воле только винище хлестать мастера.
«Можно подобрать розу для любимой, — заливалась диктор. — Составить букет для семьи, для
— Ой, да, никак, это Петр! — заволновалась Варвара Кузьминична. — Петр!.. Ей-богу—он!..
Мужчина ухватил двумя пальцами розочку и, держа ее на весу, как червяка, пошел прямо на камеру. По лицу его блуждала виноватая улыбка. И чем ближе подходил он, тем меньше оставалось сомнений: да, это был Петр Игнатьевич Федоскин собственной персоной — сын Варвары Кузьминичны и муж Клавдии, отдыхающий сейчас на юге.
Федоскин приблизился вплотную. Роза выросла, заняв всю нижнюю часть экрана. Над нею колыхалось распаренное лицо Петра. Потом и лицо не поместилось, осталась одна короткопалая лапа с дрожащим в ней цветком. Казалось, Петр просунет сейчас руку в комнату и отдаст розу своей ненаглядной Клавдии. Но нет, не законной супруге нес цветок преступный товарищ Федоскин, не для семьи и дома приобрел его: дом Петра Игнатьевича находился за три тысячи километров от тех легкомысленных мест, где он сейчас обретался.
Клавдия длинно, с пристаныванием, всхлипнула.
— Ты чего, девка, чего?! — встревожилась свекровь. — Ты давай не думай лишнего. Сама же говоришь: с улицы их понагнали.
— С улицы! — зло сказала Клавдия. — С какой улицы-то?.. Он куда поехал — знаете? В Хосту. Там его санаторий. А это Сочи. Паразит! Вот он какие ванны принимает! Вот он как лечится, кобель мордастый!.. Говорили мне люди: не пускай! Туда добрые-то не ездят — потаскухи одни да распутники… Не поверила, дура. «Езжай, Петенька, отдохни, поправь здоровье…» Ну, пусть только приедет, пусть только заявится, змей подколодный!..
Федоскин заявился через трое суток. Приехал он днем, жены дома не было, дверь ему открыла мать.
— Привет из Хосты! — весело поздоровался Петр, не подозревавший, что атмосфера в доме накалена до предела. — Как вы тут? Живы-здоровы? — Он поставил чемодан в коридоре, разулся, прошел в комнату. — Клавдия-то что, на дежурстве сегодня?.. Слышь, мам?
— Знать не знаю! — фыркнула мать. — Ушла и ушла. Она мне теперь не докладывается. С вами, идолами, с кpyry сойдешь… Она вон на развод собралась подавать, Клавдия-то.
— Чего-о-о? — обалдел Петр. — Даете вы… Опять, что ли, перецапались?
— Перецапались?! — встала перед ним мать. — Их ты… страмец! Кому там цветочки-то покупал, а?
— Какие цветочки?
— Такие! Видели мы по телевизору вон, все видели. Как шел — морду-то рассупонил. Думал, никто знать нe будет. А тебя, дурака, скрытым аппаратом и засняли. Доигрался, сукин кот!
— Елки! — сообразил Петр. — Так это ж… кино! В кино я там попал… Здесь, что, показывали? Вот дела… Ведь это как получилось…
Но тут он осекся. Подумал, что рассказывать матери, как все получилось, бесполезно. Надо ведь начинать с того, почему он вместо Хосты в Сочи оказался. А как ей втолкуешь, что это почти одно и то же — ближе, чем от дома до работы доехать. Они с ребятами после обеда уехали, а к ужину вернулись в санаторий. Искали в Сочи знаменитый пивной бар «Петушок» — мужик один насоветовал. Ну, пока искали, решили маленько освежиться — остановились возле бочки-цистерны. Тут к ним подскочил паренек в белых штанах: так и так, товарищи, помогите документальному кинематографу. Делов всего ничего, на пять минут: пройти в магазин, купить по цветочку. Снимать — кто в лицо не желает — будем со спины или в профиль, деньги вам сразу же возвратят, а за работу получите по трешке.
Мужики, поскольку все маленько на взводе были, согласились. Давай, дескать, а что! Поможем искусству. Если, конечно, не врешь — не про алкоголиков снимаешь. Если не про алкоголиков, то шуруй и в лицо — мы не боимся. Гляди только, чтобы все красивые получились.
В общем, снялись. Петр даже деньги не отдавал — протянул сжатый кулак, а другой рукой взял цветочек. Тут же они расписались в ведомости, получили по трояку и, радуясь нечаянному заработку, отправились в пивной бар. Где и усидели свой гонорар под разговор о легкой жизни артистов.
Вот как оно было — смешно и неправдоподобно. Про такое не матери — дружкам рассказать. Да и то могут не поверить.
Петр махнул рукой.
— Ай, да ну вас, — сказал, — бешеных… Делать нечего — вот дурь в голову и лезет.
Он ушел на кухню, сел там, достал сигареты.
Отмахнуться-то он отмахнулся, но понимал, что скоро теперь эту кашу не расхлебать. Клавка, видать, подняла пар до красной черты. Вон мать уже про скрытую камеру толкует — это Клавкина работа, точно. Мать и слов таких не знает… А, черт! Петру и в голову не пришло тогда, что этот вшивый магазин всему Союзу покажут. Подумаешь, барахла-то… Космический корабль они, понимаете, запустили. Газопровод построили… Раззвонились как…
Мать просунулась в кухню, стала учить Петра:
— Ты вот что, повинись-ка, милок. Придет Клавдия — ты и повинись.
— Чё это я виниться буду, — буркнул Петр. — Не в чем мне перед ней виниться. Пусть разводится, если ума нет.
— То-то, что ума не нажили… А ты ей скажи: их там много, мокрохвосток-то этих, они, мол, сами вешаются. А ты у меня одна. Я вот к тебе вернулся, не куда-нибудь. И не нужны мне они, сучки эти, на дух не нужны. Ну, виноват, ну что же теперь — детей сиротить из-за какой-то? Я, мол, ее и не помню, а увижу — не узнаю…
— Мать! — сморщился Петр. — Иди займись чем-нибудь… Ты научишь… Она же, после такого заявления, все тарелки об меня перебьет.
— Ну, гляди, а я предупредила, — обиженно поджала губы мать. — За вас же, чертей, душа болит.
Пришла Клавдия (она не на дежурстве оказалась, в магазин, наверное, выбегала); Петр слышал, как она зло громыхает чем-то в комнате, шваркает, дергает что-то — и ему до смерти не хотелось выходить.
Пришлось, однако, выйти.
— Клава, — сказал он, — ну че опять накрутила?