Месма
Шрифт:
– Говоря проще, наше наступление было отбито немцами, - прокомментировал Прохор Михайлович. – Захлебнулось наступление. А сколько при этом положили этих наших самоотверженных воинов, никто, разумеется, посчитать не удосужился…
– У тебя там сын воюет, что ли… или брат? – усмехнулась Августа.
– Как ты не поймешь… - Прохор Михайлович даже задохнулся от негодования. – Там люди русские воюют! И дела у них плохи, Августа! Очень плохи! Похоже на то, что Крым не удержать…
– И что? – отозвалась Августа. В ее кратком вопросе содержалось столько презрения и цинизма, что Прохор Михайлович не
– И что? – вскинулся он. – А я тебе скажу – что! Если Крымский фронт падет, немцам откроется прямая дорога на Воронеж, а далее – на Сталинград. А коли возьмет фашист Сталинград, нам конец – это ты понимаешь? И придется нам бросать все это, - он обвел глазами комнату, - и драпать на восток, за Урал, в тайгу… Возьмут немцы Сталинград, и все – не бывать больше России…
– Значит, Россия такую участь заслужила, - равнодушно заметила Августа.
Прохор Михайлович взглянул на нее с неподдельным ужасом.
– Господи, Августа… что ты несешь? – пролепетал он.
– Что слышал! – грубо ответила женщина. – Крыма не удержать? И правильно! Сталинград немцы возьмут? И пусть возьмут! Зато ни одной большевистской гадины на земле не останется!
– Ты ненормальная! Что ж, по-твоему, немецкие фашисты лучше советских большевиков?!
– Не знаю, Прохор…- неожиданно мягко ответила Августа. – Этого я не знаю. Фашистов в действии я не видела. А вот большевиков – видела! Они мне такой цирк устроили, что на десять жизней вперед впечатлений хватит! Так-то, Прохор…
– Какой еще цирк? – с досадой спросил Прохор Михайлович. – Где? О чем ты?..
– Где? да в Крыму, о котором ты так сокрушаешься! – ответила Августа. – Сама ведь я родом оттуда. Моя семья в Ялте тогда жила…
– Ты никогда не говорила… - глухо пробормотал Прохор Михайлович.
– Стало быть, повода не было! – резко отвечала женщина. – А нынче смотрю – разохался, да расстонался – Крыма ему не удержать!..
Фотомастер мрачно молчал, глядя на нее выжидающе. Затем растерянно заметил:
– Я ничего плохого не хотел сказать, Августа… Прости, если что не так.
Она не ответила, молча отошла к кровати, стала между окном и сидящим у стола Прохором высокой узкой тенью. Задумчиво глядя сквозь немытое стекло на серую промозглую улицу, негромко, но отчетливо заговорила:
– В двадцатом году это было. Врангель из Крыма уходил… Мой отец был капитаном в Белой армии . Он не захотел родину покидать, вместе с соратниками в горы подался. Мы с мамой и сестренкой в Ялте оставались. Нас в заложники захватили вместе с тысячами других офицерских семей. А потом большевистский ревком Крыма объявил амнистию всем офицерам, воевавшим против большевиков. Объявили, что все, кто добровольно прибудет в распоряжение новой власти, получит прощение, сохранит звание, выслугу; ну и все такое. Надо было только явиться в один из сборных пунктов и зарегестрироваться. Сообщить имя, фамилию, звание… ну и адрес семьи.
Те офицеры, кто не хотел покидать родину, попались на этот дьявольский крючок. Мой отец оказался среди них.А впрочем, выбора все равно не было: за уклонение от регистрации полагался расстрел! Вот он и явился в такой пункт! Зарегистрировался вместе с прочими…
Августа замолчала и долго смотрела в окно. Прохор
– И что было потом?..
– Что потом? – резко повернулась к нему Августа. – А потом все было просто… Ночью папу арестовали. Сверили фамилию, звание, адрес по регистрационному списку и увели. Утром мы узнали, что его вместе с сотнями других офицеров заперли в какой-то казарме. Помню, сестренка тогда еще спросила: «А когда папа к нам вернется?» А мама ответила: «Папы у нас больше нет…» После этого мать отчаянно пыталась уехать с Крыма. Но ей это не удалось. Ей удалось только договориться с какими-то знакомыми англичанами, которые покидали этот кромешный ад, где шли повальные аресты, расстрелы и расправы надо всеми, кто бы ни попался, без разбору… В чем была виновата моя мать? Только в своем дворянском происхождении. Она едва успела передать меня на руки иностранцам, которые садились на корабль, отплывающий в Европу. После этого ее сразу схватили. Промедли она хоть десять минут еще, то вместе с ней схватили бы и меня. Мне повезло, Прохор…
Эти слова Августа произнесла таким ледяным тоном , что Прохор Михайлович содрогнулся. Между тем, Августа продолжала говорить так, будто и забыла о его присутствии:
– Меня повели на пристань, и оттуда я видела, как маму схватили. Она ни на что не обращала внимания, словно не чувствовала, что ее бьют, срывают с нее пальто, одежду: она смотрела только на меня, желая убедиться, что я уезжаю, что я избежала рук этих нелюдей… Потом ее раздели донага и повели к уличному фонарному столбу. Эти мрази - полупьяные матросы и красногвардейцы – накинули ей на шею петлю и повесили на столбе вместе с прочими женщинами, стариками, детьми… знаешь, Прохор: тогда на каждом столбе висели трупы. Висели гроздьями! К ним присоединили и мою мать. Я все видела! Мне еще восьми лет тогда не было.
Стоял ноябрь месяц, дул резкий холодный ветер. И я подумала: маме должно быть очень холодно. Как же ей холодно, ведь ее оставили совсем без одежды, без белья даже! я хотела бежать к ней, закутать ей хотя бы ноги своим пальтишком. Но люди, которые взяли меня с собой, меня, конечно, не пустили туда…
Прохор Михайлович поражался, с каким леденящим душу спокойствием Августа рассказывала ему о страшных впечатлениях своего детства. О том, что она назвала «цирком». Она не плакала, не прерывалась в горестном молчании; ее голос звучал холодно и ровно. Он подрагивал лишь изредка, когда она заговаривала о своем детском восприятии той страшной трагедии.
– А на корабле я услышала от других людей еще новость. Говорили, что вчера здесь, в заливе, затопили баржу с офицерами, арестованными на днях. Кто-то рассказывал, а кто-то не верил, переспрашивали, задавали вопросы… Я помню, как они восклицали: «Как затопили?! Не может такого быть! Что вы говорите… это же средневековье какое-то! И позвольте: офицеров обычно расстреливают!» А потом какой-то господин сказал: «Военно-Революционный Комитет постановил – патроны надо беречь – а потому арестованных утопить в море!» На него зашикали: « Что вы несете? Да как вы можете…» А я тогда поняла совершенно отчетливо: там, на той барже, был и мой отец. Мой любимый папа, русский офицер, на которого большевистские палачи пожалели даже пули!