Месть Анахиты
Шрифт:
И когда чудовищный грохот достиг таких пределов, что казалось: страшнее уже ничего больше быть не может, что небо сейчас упадет на землю и люди все лягут вповалку без дыхания, — он внезапно прекратился…
Всего на несколько мгновений!
Затем всю округу разодрал на куски, на убогие клочья, на жалкие нити десятитысячный яростный вопль, от которого у римлян даже бляхи похолодели.
Все было в этом неистовом вопле! Гневное рыканье львов и урчание горных медведей. Унылый волчий вой и детский плач шакалов.
И
Вопль самой древней земли, встревожившейся за себя и за своих детей…
Парфяне разом сбросили с доспехов серые покровы и предстали перед неприятелем пламени подобные: в шлемах и латах из ослепительной маргианской стали, кони — в латах медных и железных.
Будто само жгучее солнце Востока, опрокинув серую тучу, неумолимо сверкнуло в очи римских солдат. И впереди сакской конницы показался сам Сурхан, огромный и страшный…
Парфяне, выставив длинные пики, беспорядочной шумной толпой, с визгом и свистом, как у них водится, налетели на римское войско, чтобы расстроить первые ряды и потеснить их.
Но это оказалось все равно что горстью камушков, рассыпающихся на лету, пробить гигантскую плиту.
Густоту и глубину нерушимо сомкнутого строя, его плотность и стойкость они распознали быстро, наткнувшись на крепчайшую ограду из больших щитов, меж которых им навстречу торчали железные острия…
Казалось, их отбросил сам воздух римского войска. Тугой и горячий от многих тысяч дыханий, от потного смрада. Это был прочный, незыблемый остров чужой и враждебной жизни, попавший в море просторных пустынь.
И гривастая вольная конница, разбившись о него, откатилась мутной бессильной волной.
С криками ужаса и смятения рассеялись парфяне кто куда. Но между криками ужаса они почему-то усмехались. Иные же — открыто хохотали.
— С чего вдруг на них смех напал? — удивился Красс.
— Со страху, пожалуй, — сказал Петроний. — Такое бывает.
— Да? Что ж, сейчас они заплачут. — И Красс приказал когортам легкой пехоты броситься за бестолково мечущимися всадниками.
Вот так. Может быть, и обойдемся одной лишь легкой пехотой. Жаль, конечно, если главным силам не придется показать себя в бою. Но такова уж эта глупая война. Все равно он всех хорошо наградит после битвы.
«Виктория — глория», — вдруг сложилось у него в голове. Рука — с тех пор как он узнал тайну кольца — перестала болеть. Красс больше ее не завязывал. «Победа — слава». Вот не думал, что способен на что-либо подобное! Красс усмехнулся. И вновь произнес с удовольствием мысленно: «Виктория — глория»…
Он не заметил, что парфяне мечутся по белой равнине на рослых своих, послушных, хорошо обученных лошадях вовсе не так уж бестолково, что они мало-помалу окружают каре.
…Не успели отряды вспомогательной легкой пехоты пробежать двух сотен шагов, как на них, огромной стаей кровожадных железных гарпий, пала туча вражеских стрел.
От криков и стонов, казалось, вздрогнула степь…
Войска такого рода набирались в провинциях или в государствах, союзных Риму. Вооружение их состояло из легких луков, копий, кинжалов, пращей. Щитов и панцирей, считай, у них нет, — разве что командиры о себе позаботились.
Но острые клювы стрел одинаково легко рвали и человеческую кожу, и бычью кожу нагрудников, у кого они имелись. Длинные стрелы летели с поразительной скоростью. И ломали, попав в цель, древки копий и кости.
Бедняги кинулись назад!
Легионеры, выпустив их перед тем из-за своих рядов, не думали, видно, что они отступят так скоро. И успели, сдвинувшись, замкнуть проходы в рядах. Чтобы туда не ворвались парфяне.
Убегая от летучей смерти, воины из сразу поредевшей легкой пехоты, потеряв от ужаса голову, навалились на своих тяжеловооруженных товарищей, спеша растолкать их и укрыться за ними.
Ужас у этих не был притворным. Они не усмехались. Хохотал лишь один, сошедший с ума от боли.
Пропуская бегущих, топчась и раздвигаясь как попало, легионеры сломали строй. В беспорядке и сумятице квадратный строй дрогнул. И волны острейших стрел, обрушившись одна за другой, стали размывать его твердый и, казалось бы, несокрушимый берег.
Римская конница — жалкая горсть при каждой когорте — не смела даже отойти от своих. А тех, кто с отвагой вырывался вперед, враги, окружив, тут же уничтожали.
Парфяне рассредоточились. Они уже метали стрелы со всех сторон.
Конники круто сгибали загорелыми руками тугие тяжелые луки, придавая стреле огромную силу удара, и спускали тетиву почти не целясь.
Тут и захочешь — не промахнешься. Так скученно, тесно стояли фромены.
Оставаясь в строю, они получали рану за раной и обливались кровью. Даже повязку наложить нет возможности, — негде сесть, некуда подвинуться…
Нелепый бой! Не бой, а расправа, избиение. Легионеры скрежетали зубами — не так от боли, как от обиды и унижения.
Погибнуть, не вынув из ножен мечей…
Не раз центурионы бросали ряды солдат вперед. Но парфяне, смеясь, скакали прочь. И даже убегая, обернувшись, пускали назад свои злые стрелы.
Они свято соблюдали старый скифский прием: отступая — разить. Но Красс ничего не желал об этом знать. У каких-то варваров какие-то там боевые приемы?..
Но попробуй догони их, пеший, весь в тяжелых доспехах.
А дальнобойных луков и стрел у гордых римлян не водится. «Оружие, достойное варваров». Что же, варварам от этого ничуть не хуже…