Месть еврея

Крыжановская-Рочестер Вера Ивановна

Гильберт вошел доложить, что шоколад подан, но ни Рауль, ни Руфь не заметили, как пытливо он всмат­ривался в молодую женщину.

— Вы уверены, Рауль, в скромности этих двух лю­дей? — спросила Руфь, садясь за стол.

— Как в своей собственной,— ответил князь.— Гиль­берт Петесу и брат его Николай, люди хорошо выдрес­сированные судьбой. Вследствие различных несчастий они лишились состояния, и я даю им возможность по­править их дела, а они слепо мне преданы.

За этим первым свиданием следовала целая серия других, устраиваемых с одинаковой осторожностью и всегда страстно ожидаемых обоими любовниками. Рауль был без ума от своей прекрасной незнакомки, а Руфь в полном упоении жила лишь этой любовью, в которой воплотились,

наконец, все чувства ее пылкой и страстной души, так долго сдерживаемые холодностью супружеской жизни.

Таким образом, прошло около трех месяцев. Самуил все еще был в отсутствии, и в редких своих письмах к жене говорил, что не может еще определить времени возвращения. Руфь, не питавшая к мужу ничего, кроме злобы и отвращения, желала, чтобы отсутствие его про­длилось как можно дольше. Возвращение Самуила, ко­торый стеснит ее свободу, пугало ее, так как жить без Рауля и вне согревающей атмосферы его любви каза­лось ей хуже смерти.

Однажды, садясь в карету, она выронила из рук ме­шочек и указала на него Гильберту, запиравшему двер­цу, прося его поднять. В эту минуту какой-то человек, проходивший мимо и закутанный в толстое кашне, вздрогнул, остановился и удивленно взглянул в карету.

Ни Руфь, ни ее провожатый ничего не заметили, а между тем прохожий, оказавшийся ни кем иным, как Иозефом Леви, управляющим делами Самуила, про­шептал, покачивая головой:

— Голосом и фигурой эта дама похожа на жену пат­рона. Гм! Надо проследить за ней. Мне уже давно ка­залось, что она выезжает слишком часто.

С этого дня установилось тайное строгое наблюдение за молодой женщиной. С хитростью и терпением, харак­терными для еврейской настойчивости, следил Леви за Руфью и узнал, что она открыто оставляла свой эки­паж у какого-нибудь пассажа или проходного магази­на и, выйдя из магазина в проходную улицу, садилась в чужую карету и уезжала в таинственный, уединенный дом, где оставалась, когда час, когда два. Случай по­мог Леви разузнать дело и усилил его рвение. Однажды он пошел в театр взять билет для жены и дочери, а так как у кассы была непроходимая толпа, то Леви стал к стене, ожидая момента, когда можно будет протиснуть­ся. Бросив вокруг себя пытливый взгляд, он заметил мо­лодого человека, сопровождавшего Руфь в ее таинст­венных поездках и который в эту минуту тихо говорил с офицером, стоявшим спиной к Леви. Весьма заинтри­гованный, он приблизился и уловил слова: «Скажите Джемме...» Но его удивление достигло крайнего преде­ла, когда в офицере он узнал князя Орохая, человека, которого он смертельно ненавидел со дня смерти своего маленького Боруха, так как считал его виновником ги­бели несчастного ребенка.

Подстрекаемый чувством мести и надеждой возбу­дить гнев Самуила против проклятого гоя, Леви усилил свое рвение. Вскоре все нити интриги были у него в ру­ках, и он с лихорадочным нетерпением ожидал возвра­щения банкира. Но прошел еще месяц, а Самуил все не ехал, и мстительный старик стал бояться, чтобы ув­лечение князя не охладело, что лишило бы его возмож­ности мстить за неимением доказательств. Известие, принесенное Лизхен в людскую, что баронесса беремен­на, заставило его решиться, и он уехал в Париж.

Самуил занимал в одном из лучших отелей велико­лепную квартиру, где принимал избранное общество финансистов и посетителей, продолжая откладывать не­приятный для него момент своего возвращения. В этой обстановке, вдали от тягостного стеснения, которое он ощущал у себя в доме, ему легче дышалось. Одно, что побуждало его вернуться, хотя в это трудно было пове­рить, был ребенок, в жилах которого не было ни капли его крови, с чертами лица его соперника, ребенок, ко­торого он любил страстно. В этом чувстве была доля го­речи и ревности, так что подчас ему тяжело было видеть, когда Руфь ласкала мальчика.

Однажды, после обеда, куря сигару, он читал у от­крытого окна, когда камердинер доложил ему, что уп­равляющий его делами безотлагательно

просит позво­ления с ним повидаться. Встревоженный и удивленный, Самуил приказал его впустить.

— Что заставило вас приехать, Леви? Не случилось ли что-нибудь с ребенком или не произошел ли какой-нибудь переворот в делах?

— Нет, барон, все обстоит благополучно, но моя верность, мой долг в отношении такого патрона, как вы, заставили меня приехать, чтобы сказать вам... что... сло­вом, довести до вашего сведения,— он остановился в нере­шительности, не зная, с какого конца начать свой донос.

— Что за предисловие? Пожалуйста, Леви, пере­станьте мяться и говорите в чем дело?

— Дело в том, что вам изменяют... и моя совесть не позволяет мне молчать долее,— проговорил реши­тельным тоном управляющий.

— Кто же мне изменяет? Взвесили ли вы последст­вия подобного обвинения,— сурово произнес Самуил, бледнея.

— Доказательства всего, что я говорю, у меня в ру­ках, иначе я бы не приехал,— ответил сверкая глазами Леви.— Ваша жена изменяет вам. Она в связи с князем Орохаем, которого тайно посещает в уединенном доме, а в довершение всего — она беременна!

Самуил вскочил с кресла, страшно побледнев.

— О, это превосходит все! — прошептал он, стиснув руки.— Доказательства, Леви, доказательства. Говорите, неужели этот негодяй осмелился входить в мой дом?

— Нет. Все ведется очень скрытно, и я имею основания думать, что князь не знает настоящего имени своей лю­бовницы. Но позвольте передать вам все по порядку.

И Леви в коротких словах, но ничего не пропуская, рассказал все.

— И теперь, г-н барон, вы можете если хотите, поймать их на месте преступления. Я знаю дом, где они имеют свидания, и отвезу вас туда, лишь бы только не было известно, что вы возвратились. О, надо быть очень осторожным. Братья Петесу, которые оберегают забавы князя, преступные канальи, я расспрашивал кучера и узнал, что баронесса слывет итальянкой под именем Джемма.

Облокотясь на стол и опустив голову на руки, мол­ча слушал Самуил и страшным усилием воли сохранял нужное спокойствие. Когда старый Леви кончил, он медленно выпрямился, и лишь его смертельная блед­ность могла указать, какая в нем бушевала буря.

— Благодарю вас! Я не премину доказать вам мою признательность. Я решил ехать с первым же поездом, а вы отправляйтесь со мной и отвезете меня в таинст­венный дом, как только улучите благоприятный момент. Жена моя не должна иметь ни малейшего подозрения, так как вчера я писал ей, что возвращусь десятого июня, теперь же только восемнадцатое мая. Понятно, что при­ехав в ГІешт, я предварительно не стану показываться. Затем и вас я больше не задерживаю. Мы встретимся на вокзале; позаботьтесь о билетах и займите купе.

Когда управляющий ушел, Самуил позвал своего камердинера и велел ему сложить необходимые вещи в дорожную сумку, сказал, что уезжает через несколько часов один, камердинер же должен был оставаться в Париже, чтобы уплатить по счетам, уложить остальные вещи и следовать за своим господином через двадцать четыре часа. Кроме того банкир велел ему ехать с ве­щами прямо в загородную виллу и оставаться там до нового приказания.

Мейер приехал в Пешт ночью и остановился в скром­ной гостинице неподалеку от своего дома. Оставшись один, он лег на кровать и стал размышлять. С нена­вистью думал он о Руфи. Он был совершенно равноду­шен к своей красивой жене, которая страстно его люби­ла и которой довольно было четырех с половиной ме­сяцев, чтобы его забыть. Это мало его трогало. Но что она осмелилась ему изменить с его смертельным вра­гом, отдаться человеку, которого он ненавидел, эта мысль жгла его, лишая покоя и сна. Он вовсе не рев­новал. Но того ублюдка, который назвал его ростовщи­ком, который отказался драться, после того, как сам на­нес ему оскорбление, он под своей кровлей не потер­пит. И в душу ему влилось жгучее, недоброе чувство, внушая суровое, неодолимое решение.