Месть еврея

Крыжановская-Рочестер Вера Ивановна

Далее была видна узкая дверь, украшенная резьбой, которую Гильберт отворил, и, дав мне перейти порог, сказал;

— Теперь отблагодарите достойным образом того, кто предоставил вам всю эту роскошь...

Едва я переступила порог, как дверь захлопнулась, и я слышала как ключ повернулся в замке. В ту же ми­нуту чьи-то руки обвили меня и горячие губы прижа­лись к моим. Я отчаянно вскрикнула и хотела вырвать­ся. Я узнала дона Цезареса и поняла слишком поздно, что Петесу продал меня.

Одному богу известно, что я выстрадала, заключен­ная в этом доме и предоставленная ненавистному мне человеку. Быть может, мое явное отвращение охладило дона Цезареса. Через некоторое время тот исчез, и Гиль­берт сказал мне, что он убит на дуэли. Я умоляла тог­да этого наглеца уехать

из ненавистного дома. Но нет, он этого не сделал, и вскоре явился преемник Цезаре­са, по имени дон Родриго... Позволь мне не распростра­няться об этом ужасном времени, когда продаваемая и перепродаваемая негодяем, злоупотреблявшим моей без­защитностью и моей роковой красотой, я испила до дна чашу позора, едва не лишившего меня рассудка. Я на­ложила бы на себя руки, если бы меня не удерживала мысль об ужасном будущем, ожидавшем моего ребенка. Я пробовала бежать с Виолой, но меня хорошо сторожи­ли, да и куда я пошла бы без денег, в моем незакон­ном положении? Я пришла наконец к решению заду­шить Виолу, а потом убить себя, как вдруг неожидан­ный случай изменил все.

Не объясняя причины, Гильберт объявил мне, что надо поскорее укладываться, так как в двадцать четы­ре часа мы уезжаем из Мадрида. Экстрелла, поссорив­шись с Гильбертом, в злобе рассказала мне, что полиция проведала о его темных делах, узнала, за какую безум­ную цену он меня продавал, разоряя молодых людей из хороших семей, и что ему велено немедленно уезжать. Кроме того, она сообщила мне, что оба брата игроки и что порой Гильберт получал из неизвестного источника боль­шие суммы денег, которые тратил на свои удовольствия.

После изгнания из Испании мы поселились в Париже. Гильберт скоро достал мне занятие в одном из малень­ких театров, но сам он и Николай ровно ничего не де­лали, вели жизнь разгульную, а Гильберт относился ко мне бесцеремонно, как к своей собственности. Он от­бирал все, что я зарабатывала, отказывая мне в необхо­димом, воровал и продавал мои вещи, часто возвра­щался пьяным. Более года прошло таким образом. И вот однажды ночью Гильберта принесли смертельно ранен­ного в голову. Я узнала, что он играл в картежном при­тоне и сплутовал, его уличили и произошла кровавая драка, в которой он и был ранен. На следующий день Гильберт умер, и я вздохнула свободнее. Перед зако­ном я была его вдовой и могла жить как хотела. Ни­колай был лучше его сердцем и менее развращен. Сам ом уже был болен и харкал кровью, все это вместе взятое заставило его вести правильную жизнь. Он объя­вил, что хочет честно трудиться и, насколько позволя­ли силы, помогал мне. Он написал несколько писем и через три недели сказал мне, что все устроено, его дальний родственник достал ему в Берлине, где жил сам, место в конторе, а прежний его благодетель при­слал ему денежную помощь на путевые издержки и на устройство на новом месте. И тогда мы поехали в Берлин.

Вначале все шло хорошо, но вдруг болезнь Николая так обострилась, что он не мог выходить из комнаты, и скоротечная чахотка в полтора месяца свела его в могилу. Я думаю, что ухаживая за ним, я заразилась болезнью, которая меня убивает. Из бумаг Николая я узнала имя неизвестного мне благодетеля, то был князь Орохай. От него постоянно тянули деньги для ребенка и для меня, и он широко и великодушно никогда не от­казывал в своей помощи.

Оставшись одна, я не знала, что делать. Мой гарде­роб был в таком состоянии, что я не могла давать уро­ки, и лишь после долгих поисков достала работу в ма­газине белья. Однако заработок мой был так ничто­жен, что я зачастую голодала. Слава богу, хоть мой ребенок был сыт. Эти лишения и работа ухудшили состояние моего здоровья, я чувствовала, что болезнь би­стро развивается, и что конец мой недалек. При жизни я ни к кому не хотела обращаться, на случай смерти приготовила письмо Раулю, прося его взять ребенка на свое попечение.

Четыре месяца прожила я на чердаке, где ты меня нашел, думая, что там и умру. Но Бог изменил твое сердце, ты принял меня с ребенком, и мне остается толь­ко благодарить милосердие Бога и твое...

Изнуренная длинным рассказом, она опустилась на подушки и закрыла

на минуту глаза. Лицо Вельдена мало-помалу покрывалось смертельной бледностью, со жгучей скорбыо слушал он историю нравственных и фи­зических мучений, которыми несчастная искупила свою вину, а совесть твердила ему: «На тебе лежит ответ­ственность за эту погибшую жизнь. По злобе к другой связал ты с собой ее и оттолкнул законную, внушенную тобой, любовь ее, а когда она пала, по твоей же вине, ты осудил ее без милосердия и кинул в руки негодяя...»

— Руфь,— сказал он нервным голосом,— твой рас­сказ служит мне приговором. Я виноват во всем, и Бог спросит у меня строгий отчет о твоем загубленном су­ществовании. Ты имела право требовать от меня, если не страстной любви, то во всяком случае дружбы и снисхождения, а я был жесток, ослепленный безумной любовью к пренебрегшей мною женщине...

— Не обвиняй себя, Гуго. Оскорбление, которое я тебе нанесла, было слишком тяжко и не могло не довести до крайнего раздражения пылкую, гордую натуру. Но ты загладил свою вину, приняв меня с дочерью и оте­чески отнесясь к ребенку того, кто отнял у тебя люби­мую женщину. Моя участь слишком хороша для такой грешницы, я умираю, примиренная с тобой, окруженная заботами, твоей неисчерпаемой добротой и спокойная за судьбу Виолы, а для меня, как и для тебя, моя смерть спасение. Мог бы ты выносить меня без отвращения пос­ле моего ужасного постыдного прошлого?.. Нет, нет, Бог устраивает все к лучшему. Он принял твое раская­ние, простил тебя и возвращает тебе свободу. Ты мо­лод, Гуго, забудешь меня, встретишь другую женщину, которая даст тебе мирное счастье со временем и детям будет преданной матерью.

— Нет, Руфь, я не возьму на себя больше ответст­венности за чью-либо душу. Труд и дети должны запол­нить мою жизнь.

После этого важного разговора Гуго удвоил свои за­боты о больной, предупреждая ее желания, и посвящал ей каждую свободную минуту, стараясь ее развлечь.

Настала весна. Пробужденная природа, вливающая, по-видимому, в каждого новые силы и жизнь, не произве­ла благотворного влияния на здоровье Руфи. Она станови­лась все слабей и слабей, ее глаза, расширенные болезнью, горели тем огнем, который исходил точно от отлетевшей души, как отражение отчизны, куда ты возвращаешься.

Однажды утром, войдя к жене, Гуго нашел ее за­думчивой, озабоченной, беспокойной, в исхудалых ру­ках были старые измятые и пожелтевшие письма.

— Что тревожит тебя, мой бедный друг? — спросил он ее, садясь возле.— Скажи мне все, и если только я властен успокоить и удовлетворить тебя, то будь увере­на — сделаю.

— Ты читаешь мои мысли,— сказала Руфь, крас­нея. — Да, у меня есть одно последнее желание, быть может в этой жизни, но... я боюсь оскорбить тебя.

— Не беспокойся, ты ничем не можешь меня оскор­бить, и я с радостью исполню твое желание. Говори же смело!

— Я хотела бы...— начала Руфь нерешительно,— я бы хотела увидеть еще раз князя Орохая. Только не думай, Гуго, что меня побуждает к тому преступное чув­ство. Я вернулась к моей первой любви, и тебе будет принадлежать моя последняя мысль.— Она взяла мужа за руку и притянула к губам.— Но видишь ли, я вспом­нила о нем потому, что встретила его вчера на прогул­ке, а сегодня перечитала его несколько писем к Петесу. В них видна постоянная доброта ко мне, страх и беспокойство за судьбу ребенка. Он нам много помо­гал и не виноват в плутнях Гильберта. Так вот, я хо­тела поблагодарить его за великодушие, успокоить на­счет судьбы Виолы и сказать, что мы обе крещены...

Заметив, что лицо банкира краснеет, она замолкла и робко глядела на него со слезами на глазах.

— Я бы очень хотел осуществить твое желание, ес­ли бы это зависело от меня,— слегка дрогнувшим голо­сом ответил Гуго.— Но захочет ли князь тебя видеть? Ты не знаешь, что вскоре после твоего отъезда Орохай поссорился со своей женой, и они разъехались, а теперь, через год с лишним, примирились. Очень может быть, что в пылу своего нового счастья он найдет неловким...

— Увидеться с прежней любовницей? — прошептала Руфь. — Да, лучше отказаться от своего желания, пусть наслаждается счастьем...