Месть фортуны. Фартовая любовь
Шрифт:
Лангуст понимал, что от ожмуренья его спасло лишь чудо. Он знал, скольких паханов замокрили сходы по слову Шакала. Помнил и буйный характер Медведя. Потому, уезжая в Минск, не рассчитывал вернуться живым обратно. И не оставил в Калининграде свои деньги. Все взял с собой. На поминки… Но повезло…
— Тебе кайфовать не дам! И не оставлю на холяву потерю
стольких законников! — усмехнулся Медведь, повернувшись к Шакалу, продолжил, криво усмехаясь:
— Возвращаю тебя в предел Лангуста!
Шакал
— Возьмешь себе в малину всех законников. И тех, какие в тюряге морятся — сними! Но! Врубись, Шакал, ботаю при всех паханах! Если хоть один кент ожмурится по твоей вине, не дышать тебе! Сам замокрю! Клянусь волей! Как свой кентель всякого законника береги! И пусть твои фартовые сумеют с ними сдышаться!
Шакал низко опустил голову. Спорить с маэстро, с паханами он не имел права. Но подарку Медведя — не радовался.
— Ничего, Шакал, выпьют кенты мировую, забудут прошлое! — ткнул в бок острым локтем Решка.
— Кто старое вспомнит, тому глаз вон! — рассмеялся Сапер.,
— Чего тыкву повесил? Эй, Шакал! Да твоя Задрыга их быстро в клешни возьмет. Огонь — не кентуха! — смеялся Дрезина хрипло.
— Шакал! Еще к тебе слово! Следи за Задрыгой! Чтоб закон держала! Файная законница! Трепу нет! И все ж… Дальше флирта — ни шагу! Я хочу ей через год малину дать! Свою! Пусть паханит!
— Не пущу от себя! — взвыл Шакал. Ему стало страшно за Капку.
— Выросла она, теперь уж сама слинять может. Отдельно фартовать! Я даже удивился, что она из подземки не сколотила себе малину. Новую, нахальную, голодную! Таких только в ее клешни отдавать надо! Чтоб сбила из них таких, как сама! — успокаивался Медведь.
Никто из них не знал, как в это время плакала Задрыга…
Она приехала к Сивучу вместе с Королем ранним утром. Стукнула условно, как когда-то, давным-давно. Но к двери никто не подошел, не отворил ее. И Капка постучала громко, требовательно.
В ответ услышала странную возню за дверью.
— Сивуч! — позвала девчонка. В ответ услышала слабый старческий голос:
— Кто?
— Я! Задрыга! Открой!
— Капка! — донесся сорвавшийся на плач голос. И неуверенные шаги затопали к двери. Капка ждала, что он отворит дверь нараспашку и спросит, как когда-то в детстве:
— Где так долго шлялась, лысая гнида? — Но нет. Задрыга услышала, как обшаривают дверь дрожащие руки. Вот они наткнулись на крючок, с трудом справились с ним. Потом засов снимал кряхтя.
— Видно, долго взаперти дышал, колб разучился открывать? — подумала Задрыга и, толкнув дверь плечом, чуть не сбила Сивуча с ног.
Но Сивуч ли это? Капка вглядывалась в него, не веря своим глазам.
Что осталось от него? Жалкий, немощный старик едва держался на ногах. Руки и ноги тряслись.
— Капка, где ты? — потянулся руками к ее лицу. Ощупал голову плечи, руки.
— Здравствуй,
— Я не одна, Сивуч! — удивилась Капка тому, что старик не спросил о Короле. Кто он и зачем здесь?
— Раз с тобой, значит, так надо! — ответил хозяин, переступив порог. Он подошел к столу, нашарил кресло. Сел в него.
Капка, скинув с себя нарядную дубленку, бросилась бегом в сарай, за дровами. Затопила камин, открыла решетку, чтобы тепло волнами пошло в гостиную.
В доме было холодно, пыльно. Повсюду виднелись следы запустения, одиночества.
Капка быстро посмотрела, что есть у старика из продуктов. Но у Сивуча не нашлось и корки хлеба.
— Что случилось? — ужаснулась Задрыга.
— Это, Капелька, называется — хана! Старость пришла. Скоро мне крышка! Откинусь вот-вот! Не век же свет коптить. Когда-то приходит время смываться к кентам, какие ушли без своей воли из жизни. Теперь и мой черед настал. Вишь, шары уже накрылись! Не видят ни хрена.
— А почему ты один? — распаковывала Задрыга чемодан с подарками и гостинцами.
— Кому теперь сдался? Пока что-то мог — нуждались во мне. Теперь все! Песня спета, легенда сдохла!
Задрыга взглядом указала Королю на рюкзак с харчами. Она помнила по прежним временам, что продукты тут лишними никогда не были. И набрала по пути в магазинах всякой всячины.
Помыв стол, подметя полы, протерев от пыли кресла, Капка велела Королю следить за камином, сама накрывала на стол.
Красная и черная икра, сыр и ветчина, крабы и буженина, осетрина и чавычий балык — не оставили на столе свободного места. Шампанское и коньяк, лимоны и яблоки — стояли впритирку.
— Хавай, Сивуч! — подвинули стол ближе к камину.
— Хлеба дай, Задрыжка! Две недели во рту ни крохи не держал.
У Капки в горле заклинило от услышанного. Она онемело уставилась на старика. Невысказанный, неуместный вопрос застрял:
— Почему? — но она знала ответ на него.
Забыли старика кенты за своими извечными делами, удачами и горестями. Бросили, как лишнего. И он, понимая свою ненужность, не осмеливался напомнить фартовым о себе. Просить он не умел. Стыдился. А старость брала свое нещадно.
У Сивуча всегда болели ноги. С давних пор — с колымской трассы. Пока у старика училась «зелень», в доме всегда был свежий хлеб. Но… Ученики выросли и разошлись по малинам. Новых — кенты не привезли. Так и остался один.
Пока был нужен кому-то, держался, когда забыли, одряхлел вконец.
— Ешь! — дает Капка бутерброд с икрой. Сивуч ест блаженствуя.
— Ишь ты! Настоящая, осетровая! Не перевелась, выходит!
— Давай — давай! — насильно впихивает Задрыга бутерброды, горячий чай. Вытирает лицо и руки старика, заставляя есть еще и еще.