Месть «Голубой двойки»
Шрифт:
Однажды пришел на старт командир бригады Тарновский. Он был очень похож на гоголевского Тараса Бульбу: такой же массивный, с большим животом, с длиннющими усами. Когда мы впервые увидели его, то, наверное, многие подумали: как же он может летать на самолете? Но оказалось, что Тарновский сам не управляет кораблем, он был штурманом, имел своего шеф-пилота, самого лучшего летчика бригады капитана Калинина. В полете Тарновский находился в кабине радиста, которая на флагманском корабле была специально переоборудована для него. Он отсюда давал указания по радио, наблюдал за ведомыми самолетами… Когда командир отряда Тупиков построил нас и доложил, Тарновский спросил:
— Кто будет Орлов?
Я сделал два шага вперед. Затем он назвал Николаева, Разина, Сомова, Полевова и Мироненко. Командир бригады объявил нам благодарность, пожелал и другим молодым летчикам равняться на нас, отличников учебы.
Дни
Потом мне с Романюком приходилось летать мало. Его вскоре перевели в другую часть. И встретились мы с ним только через восемь лет, во время Великой Отечественной войны, под Москвой. Он был уже майором и занимался испытанием парашютов. А еще через несколько лет, уже после войны, Герой Советского Союза полковник Романюк стал рекордсменом мира по парашютному спорту. Он совершил тысячи прыжков, испытал десятки парашютов разных конструкций, прыгал с самых малых высот и со стратосферы, и днем, и ночью, и с разных самолетов. Особенно любил он всякие эксперименты. Помню, еще в Ростове вместе с начальником парашютно-десантной службы Харахоновым он упорно тренировался в прыжках с привязанным к себе велосипедом, и оба при этом приземлялись нормально.
После завершения программы переучивания нас распределили по эскадрильям, отрядам, зачислили в боевые экипажи тяжелых бомбардировщиков. Но самолетов не хватало, и потому в каждом экипаже оказалось по два, а то и по три правых, то есть вторых летчиков. Меня назначили во вторую эскадрилью, которой командовал Сергей Андреевич Новиков, в отряд моего же инструктора Тупикова. Мне повезло, в экипаже командира корабля лейтенанта Николая Гастелло я оказался единственным правым летчиком.
Но до полетов в качестве равноправного члена экипажа все еще было далеко. Снова предстояло изучать материальную часть самолета, теперь настоящего боевого ТБ-3, моторов, техническое наставление, теорию полетов на многомоторном самолете и многое другое. Снова потянулись дни и ночи напряженных занятий. Не давал покоя инженер Иван Иванович Кучерявый, штурманы требовали точного знания района и теории самолетовождения, а начальник связи Зыбенко, как нам казалось, и во сне, наверно, учит нас радиосвязи и тренирует выбивать на зуммере морзянку.
И опять зачеты, зачеты…
Потом нас начали допускать к полету и разрешали, как у нас говорили, немного «подержаться за штурвал», но не мешая командиру корабля. Дальше — больше: командир уже доверял вести машину по прямой. Это было делом нетрудным: ведь все отрегулировано, установлены одинаковые обороты на всех моторах, подобрана необходимая скорость — только сиди и поддерживай штурвалом самолет в заданном положении. Но зато куда труднее было управлять самолетом в жаркие дни, когда потоки воздуха бросают его, словно спичечную коробку, вверх и вниз. Так постепенно привыкаешь к машине, учишься выполнять виражи и развороты, планирование, вести корабль сначала на одном «сдавшем» моторе, а потом — на двух.
Мне завидовали наши летчики. В экипаже «Голубой двойки» (на хвосте нашего корабля голубой краской был нарисован номерной знак «2») Николая Гастелло я тренировался много и успешно. В других же экипажах, где было по два-три правых летчика, не каждому удавалось получать такую практику. Как-то я спросил у Аркадия Разина, как, мол, прошел сегодня у тебя полет. «Правее правого на полфюзеляжа сзади», — ответил он. Это означало, что он весь полет
Гастелло был молодым командиром корабля, в бригаду он прибыл по окончании Луганской летной школы. С самого начала он стал доверять мне управление — от взлета и до посадки. Правда, на разборе полетов ему часто доставалось от командира эскадрильи за неточный расчет или за посадку «козлом». Но он никогда не оправдывался тем, что посадку производил не сам, а правый летчик, как это нередко делали другие. А вот после разбора, когда мы оставались наедине, Гастелло терпеливо разъяснял, в чем мои ошибки, и говорил, что если я не исправлю их, то в другой раз посадку не доверит. Я старался делать так, как он учил, и ни за что не хотел уступать управление.
Гастелло был непримирим к любым нарушениям летной дисциплины. Как-то он заметил, что радист Бутенко пренебрегает в полете парашютом, то есть просто не надевает его. И я до сих пор помню, как строго взыскал командир за это с меня и заставил тренироваться всех членов экипажа в быстром одевании парашюта. После этого случая Бутенко никогда не снимал парашюта.
Наш командир не боялся «черной» работы. В дни осмотра материальной части он засучивал рукава комбинезона, брал в руки инструмент и копался в моторе, залезал в плоскости. Борттехник Александр Александрович Свечников, которого мы любовно звали «наш доктор Сан Саныч», мог во всем положиться на командира: он уж не оставит незамеченной даже малейшую неисправность, не уйдет с аэродрома до тех пор, пока машина не будет в полной готовности. Этого же требовал командир и от других членов экипажа. Когда объявлялась учебная тревога, он всегда первым прибегал на сборный пункт и терпеть не мог тех, кто опаздывал. Однажды, когда мы по тревоге прибежали на аэродром, Гастелло решил проверить содержимое наших «тревожных» чемоданов. И сколько было смеху, когда в чемодане нашего штурмана Михаила Скорынина мы увидели… дамское белье. Штурман впопыхах захватил чемодан своей жены. Тогда командир приказал всему экипажу завести одинаковые чемоданы, еще раз напомнил, какие вещи в них должны находиться.
Дни наши были насыщены учебой, работой на материальной части; зачеты шли один за другим, продолжались полеты. Программа переучивания молодых летчиков приближалась к концу, мы старались быстрее овладеть летным мастерством, учились этому у лучших пилотов. А таких в эскадрилье было немало. Например, наш первый ростовский знакомый Костя Иванов или командиры отрядов Тупиков, Набоков, Донцов, командиры кораблей: старый холостяк Федя Алексеев, не признающий ни папирос, ни водки, но неравнодушный к конфетам, замечательный мастер полетов «вслепую» Саша Самохин и другие. Большой популярностью пользовался в эскадрилье Коля Сушин, опытный и талантливый летчик. Он был любимцем штурманов, все они хотели летать с ним, понять «секрет» его мастерства в бомбометании. Действительно, любой штурман, летая с Сушиным, мог быть уверенным, что бомбы разорвутся в кругу, в пределах отличной оценки. В полете Сушин оставался очень спокойным, выдерживал заданный курс словно по линейке, с точностью до градуса, держал нужную скорость и, заходя на полигон для сбрасывания бомб, сам мог подбирать величину боевого угла. Штурманы работали с ним увлеченно, с полуслова понимали его, а он — их.
Командира корабля Сушина, как и Гастелло, любили не только штурманы, но и все молодые летчики, которым он смело доверял управление самолетом от начала и до конца полета. Но зато никто не хотел летать с Ковалевым. Этот уж никогда не допускал молодых к управлению, правый летчик весь полет сидел у него только в качестве наблюдателя. Он вел себя в воздухе капризно и беспокойно, из-за пустяка поднимал шум, нервничал. Но зато на земле, впервые увидев его, незнакомый человек наверняка подумал бы: «Вот это покоритель воздушной стихии, вот это летчик!» Ходил он степенно и важно, на рукавах гимнастерки всегда сверкал у него новый трафарет, летный планшет болтался чуть ли не у самых пяток, из-под пилотки лихо выглядывал чуб. На нас, вновь прибывших, смотрел Ковалев свысока, разговаривал так, будто делает одолжение. Но мы скоро раскусили его и придумали ему за надменный вид прозвище — «великий летчик СП» (звали Ковалева Сергеем Прокопьевичем). Мы бывали довольны, если кто-либо из начальников распекал Ковалева и сбивал с него спесь. Однажды Ковалев и Сушин торопились на утреннее построение. Пока шли, у обоих слегка запылились сапоги, а времени, чтобы почистить их, не оставалось. Тут Коля Сушин увидел дремлющего на солнце кота, взял его и этой живой «бархоткой» смахнул пыль с сапог. А Ковалев не успел — кот дал стрекача. Сушин стоял в строю и весело улыбался, слушая, как начальник штаба майор Дземешкевич отчитывает «великого летчика» за нечищенные сапоги. Довольно улыбались и мы…