Месть невидимки
Шрифт:
— Ах-х-х… ты, — наконец выдохнул он, — умник… Ты умник?!..
Сын все так же невозмутимо пожал плечами.
— Ты — говно! — подскочил он к парню, начисто забыв, что он не на допросе и что перед ним его сын. — Ты — мразь!..
— Я — человек, — с достоинством проговорил сын.
— Что?! — взревел полковник. — Я тебе покажу…
И Худиев двумя хорошо отработанными им на других людях ударами — в скулу и корпус — свалил парня на пол и стал топтать его…
… «Зачем? Зачем я не остановил его? Ведь можно было», — чуть не плача ругал себя Ферти…
Но было уже поздно. Безнадежно поздно. Все произошло как выблеск молнии. Менее чем в один миг…
Илька отбил ногу отца. Вскочил на ноги. Из разбитого рта хлестала кровь. Глаза были полны слез и чудовищной ненависти…
— Будь ты проклят! — по-мальчишески всхлипнул он и, подбежав к открытому окну, бросился вниз…
Полковник стоял у окна с разинутым ртом и сипел. Он уже не был полковником. Он был отцом…
— Поверьте мне, психиатру, — успокаивал Ферти и Джилл Караев, — он быстро все забудет.
— Если уже не забыл, — поддержал друга Маккормак.
— Такое не забывается! — с негодованием выпалила Джилл.
«Я, пожалуй, была первой из подбежавших к упавшему на асфальт парню… Брызги крови… Вытекший глаз… Окровавленная кость голени, торчавшая из проткнутой ею штанины брюк… Расколовшаяся надвое голова…
Не помня себя, я кричала. И на мой истошный вопль сбегались люди… Меня увел оттуда Том. Увел не то слово. Он вынес меня из толпы собравшихся зевак. Он шептал мне в ухо, что нам здесь быть нельзя. Начнут допрашивать как свидетелей. И, естественно, возникнет вопрос: как и почему я, гражданка США, оказалась во дворе дома, в котором (о чем знают все бакинцы) живут семьи работников КГБ?
Я его не слышала. Меня охватило безумие. Видеть погибшего на твоих глазах человека — не приведи, Господи!..
Успокаивающих меня Майкла и Маккормака я ненавидела. Это они задумали дурацкую операцию возмездия. И вот на тебе! Смерть невинного юноши. Я не могла смотреть в сторону Майкла. И еще чертов цэрэушник Том! Ведь он мог предотвратить…
Мне стыдно. Я прячу глаза. И то и дело прошу у каждого из них извинения за вчерашний срыв. Я была вне себя. Не помню, что конкретно, но каждому из них я наговорила кучу гадостей. Особенно досталось Майклу. Он, как мне казалось, со сладострастным плотоядием упивался бумагами, которые мы для него добыли… Мои более чем резкие наскоки и оскорбления в свой адрес они сносили удивительно стойко. Отнеслись ко мне, как к ребенку, закатившему истерику. Я это понимала и это меня злило еще больше… Потом позволила Тому увести себя в комнату. Потом пришел Маккормак со шприцем, наполненным каким-то раствором… И вскоре я уснула…
Открытое по факту гибели уголовное дело закрыли на следующий же день. Ферти принес добытые нашим путем показания тех прапорщиков и самого Худиева… Первые утверждали, что Фархада Худиева они обнаружили в притоне наркоманов и он, дескать, просил их достать для него дозу, чтобы уколоться. У него, по их единодушному мнению, начиналась „ломка“. Второй, то есть главный свидетель происшедшего, отец покойного, прямо написал: „Я не подозревал, что мой сын наркоман и что он находился в невменяемом состоянии…“ Я презирала, я с гадливым отвращением думала о полковнике Худиеве и его лизоблюдах-прапорщиках, которые силой привели мальчика домой. Мальчика, чью жизнь сделал невыносимой его собственный отец…»
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
Букет Иуды
На извинения Джилл он отреагировал подчеркнуто сухо. Вежливым кивком головы. Устроенная ею сцена больно ранила его и продолжала саднить. Караев-врач понимал: все брошенное ему в лицо шло от шока. От элементарного припадка истерии. Но Караева-человека такое объяснение не могло успокоить. Сермяжная правда все-таки была в ее упреках.
Он в тот самый момент, наверное в сотый раз перебирая в руках заполученные им материалы, действительно, откровенно злорадствовал, впиваясь то в одну, то в другую строчку, что бросались ему в глаза. Они стоили этого.
В своих руках Караев держал букет компрометирующих Президента материалов. Не столько его самого, сколько его семью. Но какая разница?.. Семья есть семья. Это — реноме Президента. Его белый фрак. А он — в пятнах. Причем дурно пахнущих.
Каждый, так сказать, «цветочек» в этом «букете Иуды» бил по сыну, брату и другим родственникам, но метил в Президента… Зачем это надо было Худиеву? Почему он их собирал и припрятывал? Конечно же, с одной целью. В худший из моментов для Президента воспользоваться ими… Впрочем, что гадать, по-иезуитски предвкушая страшную месть? — думал он. Пусть на эти вопросы полковник ответит сам и самому Президенту…
Именно в тот момент, когда Караев, обуреваемый жаждой справедливого, а главное честного возмездия, лелеял эту мысль, Джилл и накинулась на него. Потом, когда Эм успокоил ее, вколов убойной силы транквилизатор, и они остались втроем, Караев еще долго не мог собраться с мыслями. Словно Джилл поймала его за чем-то постыдным и выставила всем напоказ.
— Майкл, не бери в голову. Забудь, — добродушно рокотал Эм. — Тебе же понятно — синдром шока…
— Конечно, — подхватил Том. — Она, по сути, — ребенок. А тут на ее глазах вдребезги разбивается человек.
— В чем-то она права, — упавшим голосом произносит он.
— В чем-то?! — вдруг резко вскинулся всегда сдержанный и немногословный Ферти. — Это неопределенное «в чем-то» — аргумент хлюпика-интеллигента с повышенной концентрацией лжесовести… Майкл, ничего меня так не бесит, как это «в чем-то»… В чем-то прав убийца… В чем-то прав насильник… В чем-то прав предатель, — на разные лады дразнился Том.
— А что, иметь совесть плохо? — остановил его Маккормак.
— Почему же? Она необходима. Но трезвая. Не мешающая делу и не путающая его.
— Так не бывает, — не соглашается Эм. — Или она есть, или ее нет.
— Бросьте, профессор, — настаивал Том. — Совесть есть у всех. Другой вопрос — управляема она разумом или нет.
И они заспорили. Инцидент, испортивший им настроение, отодвинулся на задний план. Обстановка разрядилась. Вероятно, как позже сообразил Караев, они нарочно затеяли эту бессмысленную перепалку. Майкл в их спор влезать не стал, но мало-помалу снедавшее его неприятное чувство, оставшееся после Джилл, выпало в осадок. Он все больше и больше вникал в разгоревшийся на ровном месте диспут о совести и разумной совести…
— Галиматья! — поймав паузу, резюмировал он.
— Ну да! — хохотнул Маккормак. — Пора к делу, не так ли, Том?
Ферти развел руками.
— Кстати, к тому венку для Иуды, что держишь в руках…
— Что?! Что?! — перебил Караев. — Ты сказал: «венок для Иуды»?
— Нравится? — выпятил грудь Том.
— Да, — ответил Караев, добавив, что он только что про себя называл их «букетом Иуды».
— Тоже хорошо, — оценил Ферти. — Но я просил бы не перебивать. В этот «венок» или «букет» мне есть что вплести такое, что у тебя, Майкл, волосы станут дыбом, а Главу государства, узнай он о существовании такой ягодки, может хватить удар.
И Том выложил на стол магнитофонные кассеты. Подтолкнув одну из них в сторону Караева, он посоветовал обратить на нее особое внимание.
— Для Вас, Майкл, она будет особенно интересной, — пообещал Ферти, доставая из кармана диктофон.
«Наверное, в ней есть что-то касающееся непосредственно его и Инны», — подумал Караев, заправляя кассету в диктофон.
Это было так и не совсем так. Голос прозвучал почти тотчас же. Караев узнал его. И отшатнулся, как от змеи. Он принадлежал Худиеву.