Место, куда я вернусь

Уоррен Роберт Пенн

Она снова замолчала.

— И ты не боялась?

Она бросила на меня долгий пристальный взгляд, не совсем вопросительный.

— Я хочу сказать — когда в первый раз брала барьер?

— Боялась до смерти. Но, понимаешь, я просто сказала себе, что обязана это сделать, пусть даже я убьюсь. Но серьезных падений у меня не было. Только один раз повредила ногу.

И она погрузилась в какие-то свои мысли. Через некоторое время она сказала:

— Знаешь, странно — дошло до того, что мне не терпелось пережить эту секунду, когда действительно страшно, —

когда уже поздно, уже нельзя передумать, ты уже в воздухе или вот-вот будешь в воздухе. Это, наверное, вроде наркотика. Мне не терпелось почувствовать этот толчок, и полет, и приземление — и этот страх, он тоже часть всего.

Она смотрела вдаль, на темные холмы, покрытые голым лесом и освещенные ярким солнцем.

— Знаешь, — сказала она, все еще не глядя на меня, — мне иногда это снится — такое чувство. Когда лошадь вся собирается в комок, как кошка, и тебе становится страшно, но тут — р-раз! — и ты взлетаешь в воздух.

Я ничего не сказал. Мы сидели рядом молча, не глядя друг на друга. Потом я услышал ее голос:

— Смотри!

Я посмотрел в ту сторону, где находились все остальные.

— Следующая Мария, — сказала она и добавила: — У нее посадка хорошая. Прекрасная школа.

Мария еще не сдвинулась с места.

— И упорства хватает, — продолжала Розелла. — Знаешь, это будет видно, когда она соберется прыгать. У нее больше упорства, чем у всех остальных. Она всегда боится, но все равно прыгает.

— Откуда ты знаешь?

— По лицу вижу, — ответила Розелла. — Она вдруг стискивает зубы, так что рот становится совсем прямой, а на лице — никакого выражения, оно как маска. — Знаешь, что я думаю?

— Что?

— Я думаю, она как-то умеет выключать все мысли, так что тело само делает все, что надо, и точно так, как надо, и в себя она приходит только тогда, когда лошадь уже перешла на шаг. Вот — смотри, смотри! — И она протянула мне бинокль.

Мария подъезжала к барьеру, а я наблюдал в бинокль за ее лицом, испытывая смутное чувство вины, как будто подсматривал за ней в какой-то интимный момент. Мне вдруг стало ее ужасно жалко, словно она скакала прямо навстречу какой-то опасности и знала, что ее ждет, а я не мог крикнуть, чтобы ее остановить.

И тут это случилось: рот ее стал похож на узкий бесцветный шрам, прорезавший живую плоть, лицо побелело, словно мел, и сделалось как неживое. Подавшись вперед, она точно в нужное мгновение грациозно привстала в стременах, и вот и лошадь, и всадница уже в воздухе.

Я опустил руку с биноклем на колено.

— Видел? — спросила Розелла неожиданно тихим голосом, как заговорщица, словно ждала, что я поделюсь с ней некоей тайной.

— Нет, — ответил я, провожая глазами лошадь и молодую женщину на ней в джинсах, красном свитере с высоким воротом и жестком черном шлеме, вроде каски, для защиты головы, в каких ездят жокеи. Она ехала шагом вдоль дальнего края луга, и ее свитер ярким пятном выделялся на фоне темных холмов, поднимавшихся на западе. Она выглядела какой-то очень одинокой.

Я почувствовал, что Розелла

смотрит на меня, и повернулся к ней.

— Ну как, получается у тебя с ней? — спросила она, словно знала, что я обернусь, и только этого и ждала.

— Ты спрашиваешь, как настоящая сваха.

— Ну конечно, — рассмеялась она. — Все мы, женщины, свахи. Раньше говорили, что это женщины просто смыкают свои ряды в войне между полами. Но я могу сказать тебе один секрет: это всего-навсего обыкновенная — как бы сказать? — страсть к подглядыванию, что ли. В прежние времена женщина была до конца своих дней обречена терпеть общество одного и того же старого, усталого, надоевшего мужа — да для многих и сейчас так оно и есть, — но если им удается кого-нибудь свести и устроить свадьбу, то они приходят в такое возбуждение, как будто каждой досталась дырочка в стене и она может видеть, каково там приходится новобрачной.

— У тебя это звучит как-то грязно.

— Ничуть, — ответила она. — Просто у тебя, мой милый, такая чистая и невинная душа, что тебе все кажется грязным. И пойми меня правильно — Лоуфорд Каррингтон, безусловно, не старый и не усталый, и я люблю его до безумия. Но знаешь… В общем, может же женщина иметь…

— Что иметь?

— Бескорыстную заинтересованность, — сказала она торжествующе и усмехнулась с озорным видом. — Так вот, насчет Марии — ты с ней уже целовался?

— Это, моя дорогая, тебя не касается.

Она села прямо и отодвинулась.

— Что, даже не пробовал? — воскликнула она.

— Это тебя не касается.

— Еще как касается! Я тут тружусь не покладая рук, стараясь женить тебя на этой замечательной девушке — и к тому же богатой, и полной еще не растраченной любви, как улей полон меда, — а ты говоришь, что это меня не касается! Какие все мужчины смешные!

— А женщины нет?

Она на секунду задумалась, а потом просияла:

— Ну хорошо, раз уж ты такой упрямый, придется мне зайти с другой стороны. Я начну издалека и застану тебя врасплох. Задам как будто невинный вопрос — она уже рассказывала тебе про свою мать?

— Мне надо бы ответить, что и это не твое дело. Но раз уж ты застала меня врасплох, то могу сказать, что нет.

— Вот и хорошо, — сказала она самодовольно. — Теперь я знаю все, что мне нужно.

— Не понимаю, почему ты считаешь, что должна что-то знать, но почему ты решила, что знаешь?

Она с сияющими глазами повернулась ко мне.

— Вот ты и попался, — сказала она. — Теперь ты пытаешься что-то узнать. Но я сжалюсь над тобой и скажу: теперь я знаю — ты не продвинулся дальше вежливого, пристойного прощального поцелуя. Я знаю — ты даже не пытался ее сколько-нибудь завести, чтобы у нее хоть губы приоткрылись…

Я хотел что-то сказать, но она знаком остановила меня:

— Ты собираешься возразить, но лучше уж молчи. Нет, может быть, ты раз-другой и пытался, но она только отворачивалась, а может быть, склоняла лицо тебе на грудь, а потом, встрепенувшись, отстранялась, как будто ее укололи булавкой.