Место встреч и расставаний

Джио Сара

В полдень, после небольшого перерыва на обед, как раз в тот момент, когда он решал, что играть дальше, краем глаза он заметил, как она поднимается по лестнице. Вокруг нее почти никого не было, поэтому он мог полностью сосредоточиться на ней. В своем серебристо-сером платье она походила на порхающего голубя, но с длинными ногами и руками вместо крыльев. Он мог поклясться, что она на секунду замерла и взглянула на него.

Она выглядела так, будто стоит на границе двух миров. Он поднял скрипку и положил ее под подбородок, еще раз бросив взгляд на прекрасную девушку в нежном платье.

Именно в этот момент в его голову пришла гениальная идея. Мелодия, которая, казалось, подходила ей совершенно – вторая часть «Из Нового Света» Дворжака.

Он прикрыл глаза и поднял смычок. Он будет играть это произведение так, словно оно в страстном порыве возникло из глубочайших тайников его сердца.

Музыка

рождалась в его скрипке, словно вспышка чувств. Его тело раскачивалось, а голова склонялась из стороны в сторону. Музыка сочилась из каждой поры его души. Он знал, что играл ее и для себя, и для этой девушки – двум незнакомцам в Нью-Йорке, которые не стали американцами, но и беженцами уже не были. Лишь две души, обнаружившие, что застряли меж этих двух миров.

Лизель замерла, как только он заиграл мелодию Дворжака. Она с головой окунулась в воспоминание, как эта же самая музыка звучала там, в Брно.

Казалось, этот безымянный скрипач заглянул в ее душу и нашел ту самую мелодию, которая воплощала в себе все ее путешествие в Америку. Он играл с такой филигранностью, что даже не забыл о звуках альтового гобоя из оригинальной партитуры Дворжака. Его игра отбросила Лизель назад, к родителям, к учителю, в тепло гостиной, которую она покинула столько лет назад. Она ощущала не только ностальгию и тоску – в ней зародилось ощущение новых возможностей. Что-то в его игре заставляло Лизель верить, что он выбрал это произведение только лишь для того, чтобы добиться ее внимания.

Годами она изучала, как интерпретировать музыку, поэтому ее руки и ноги могли двигаться синхронно с музыкальным сопровождением. Теперь Лизель ощущала, что ее тянуло к скрипачу, он играл только для них двоих.

– Как вы узнали? – прошептала она, ловя его взгляд.

В его глазах она увидела не только тепло, но и подтверждение того, что эта музыка и для него имела особое значение.

Когда Лизель приблизилась к скрипачу, он опустил смычок и улыбнулся так, словно внезапно сошлись все звезды главного вестибюля. Со слезами на глазах она сделала последние шаги в направлении Григория и остановилась на краю его личной сцены. И, оказавшись перед ним, она поняла, что никогда от него не уйдет.

Везунчик

Дженна Блум

Моему папе

I

ЦЕНТРАЛЬНЫЙ ВОКЗАЛ, НЬЮ-ЙОРК

Четверг, 20 сентября 1945 года

1

Стоял конец сентября, когда Питер увидел женщину, похожую на его мать: та сидела в «Ойстер Баре» возле одной из величественных архитектурных колонн, напоминавших ему об отеле «Адлон» в Берлине. Она ела то, что мама Питера никогда бы не положила в рот, потому что эта пища была не кошерной, – салат из креветок. Питеру он нравился, как и многое, что мама в детстве запрещала. Он забирал тарелку спутника этой женщины с остатками устричного рагу – стандартного блюда ресторана, – но вдруг замер и, держа лоток для грязной посуды на уровне пояса, уставился на нее. Несмотря на то что эта женщина поглощала моллюсков, она должна была быть еврейкой. Она, если использовать английское выражение, как две капли воды похожа на мать Питера. Темная с проседью коса вокруг головы. Розовое платье. Жемчуг. Меховая накидка, хоть день был достаточно теплым, а воздух в «Ойстер Баре» – сырым. Нос женщины походил на острое лезвие ножа для отделения костей от мяса; ее кожа с изящными складками напоминала персик за день до того, как он сгниет и с него слезет его бренная плоть. На немецком это называлось «Doppelg"anger», что означало «двойник», точная копия человека, и в литературе, как Питер помнил со времен университета, столкновение со своим Doppelg"anger означало неминуемую смерть. Но что означала его слежка не за своей собственной копией, а за копией матери?

Женщина, почувствовав то ли взгляд Питера, то ли его затянувшееся пребывание возле стола, подняла глаза и взглянула на него, а Питер со все возрастающим страхом обнаружил, что у этой женщины даже глаза его матери, его собственные, глубоко посаженные, цвета морской волны глаза. Питер не сомневался, что она сейчас произнесет: «Ах, Петель, какие у тебя красивые волосы! Как они отросли», потом протянет руку, уберет локон с его лба и сообщит своему другу, дородному мужчине в очках с черной оправой: «Ты когда-нибудь видел такие золотистые локоны у мальчиков? Подарок от моей матери, и весь растратили на него. Ну не везунчик ли?», и в завершение вздохнет драматично и улыбнется Питеру с глубокой нежностью. Эта Doppelg"anger, однако, ничего подобного не сделала. Ее лицо, поначалу выражавшее любопытство, теперь раздраженно напряглось. Она оглядела его с ног

до головы и, казалось, была готова сказать ему что-нибудь резкое, когда ее блуждающий взгляд остановился на левом предплечье Питера. Питер и сам опустил глаза вниз, хотя, конечно же, знал, что там. Рукав белой рубашки, расстегнутый из-за жары на кухне, задрался, обнажив ряд маленьких, кривых зеленых цифр порядкового номера лагеря смерти.

Женщина быстро отвела взгляд от наколки, снова посмотрела на нее и затем взглянула в глаза Питера. Она выдавила болезненную улыбку и склонилась вперед, чтобы что-то сказать своему компаньону. Мертвая лисья морда на ее меховой накидке повисла в опасной близости от маленькой серебристой соусницы с соусом «Тысяча островов». В самый последний момент Питер убрал руку на стол и сдвинул лоток так, чтобы получше скрыть свой номер. Теперь женщина и ее компаньон вдвоем изучали его, стараясь делать вид, что не смотрят на него, в то время как их взгляды переключались с руки Питера на его тело, на лицо, на ноги в поисках видимых физических дефектов, полученных в лагере: возможно, отсутствующих зубов или сломанных и плохо вправленных костей, отрезанного уха, посиневших ногтей и торчащих от недоедания ребер.

Питер мысленно отрепетировал, что скажет дальше, поэтому произнес это на идеальном английском с едва ощутимым налетом немецкого. «Хотите сказать, что этот мальчишка – еврей, разговаривающий как фриц? – спросил недавно один из друзей кузена Сола в загородном клубе. – Ну, это уже слишком!»

Питер потянулся за хлебницей с крошками и остатками масла.

– Могу я это убрать, мадам? – спросил он.

II

ЛАРЧМОНТ, НЬЮ-ЙОРК

Четверг, 20 сентября 1945 года

2

По окончании смены Питер сел на нью-хейвенскую линию до Ларчмонта. Он ехал в дом кузена Сола, в котором теперь жил. Особняк времен Тюдора очень сильно походил на дом детства Питера в богатом округе Берлина Шарлоттенбург, и Питеру казалось, что он во сне, где все знакомо и при этом все совершенно неправильно. Оба дома представляли собой большие деревянные здания с каменными основаниями. Оба дома окружали обширные ухоженные угодья. Но на этом сходство заканчивалось. Вид здесь открывался не на реку Шпрее и на Schloss Charlottenburg [10] , а на пролив Лонг-Айленд. И природа, окружающая дом Сола, тоже была другой – огромные валуны, испещренные блестящим веществом, которые садовник Сола называл слюдой. Экзотические растения были привезены из-за рубежа: бонсай и веерный клен, тропические кустарники с пышными розовыми кустами вместо ухоженного сада с фигурно постриженными кустами и расчищенными гравийными дорожками из детства Питера. Здесь даже имелся искусственный водопад, замысловато спускавшийся по темному, замшелому каменному руслу и в конце концов попадавший в овальный бассейн с дном, покрашенным в цвет морской волны, тогда как на угодьях родителей Питера самым главным экспонатом был теннисный корт. Питер думал, что его жена Маша предпочла бы этот бассейн с намеками на Голливуд; она бы грелась возле него на солнце в купальнике в горошек и солнечных очках «кошачий глаз», пока девочки…

10

Дворец Шарлоттенбург (нем.).

Взобравшись по каменным ступеням на террасу, он вытер лоб рукавом – день был жаркий и душный, наполненный жужжащими насекомыми, – и достал ключ, который дала ему жена Сола, Эстер, чтобы он мог попасть на кухню дома в Ларчмонте.

В доме должно было быть прохладно, так как температура внутри понижалась с помощью громыхающих ящиков возле окон, которые, как сказали Питеру, назывались «кондиционерами», но, войдя в кухню, он обнаружил, что все застилает пар со слабым запахом вареных овощей. Горничная, Инес, стояла у раковины, стараясь разделать большого луфаря, пойманного кузеном Солом в прошлые выходные в проливе Лонг-Айленд, пока Эстер лущила кукурузные початки в мусорное ведро, которое она поставила посередине комнаты, на испанскую черепицу. На кухонном столе в ожидании своей очереди на мойку и чистку лежали дары из сада Эстер: огурцы, баклажаны и цукини размером и охватом с руку Питера. Питер никогда не видел таких огромных овощей, пока не приехал в Америку, и они его пугали. «Разве их размер не уменьшает их вкус?» – как-то спросил он Эстер, впервые встретив ее, когда она поднималась по садовой дорожке в своей соломенной панаме с корзиной помидоров размером с голову младенца. Эстер рассмеялась, обнажив свои красивые, здоровые белые зубы. «Вовсе нет, – ответила она. – У нас в стране мы именно так и любим. В Америке чем больше, тем лучше».