Место встречи изменить нельзя. Гонки по вертикали
Шрифт:
– Меняет! – заорал Жеглов. – Меняет! Потому что без моего вранья ворюга и рецидивист Кирпич сейчас сидел бы не в камере, а мы дрыхли бы по своим квартирам! Я наврал! Я наврал! Я засунул ему за пазуху кошель! Но я для кого это делаю? Для себя? Для брата? Для свата? Я для всего народа, я для справедливости человеческой работаю! Попускать вору – наполовину соучаствовать ему! И раз Кирпич вор – ему место в тюрьме, а каким способом я его туда загоню, людям безразлично! Им важно только, чтобы вор был в тюрьме, вот что их интересует. И если хочешь, давай остановим
Глядя в сторону, я сказал:
– А ты как думаешь, суд – он тоже от имени всех этих людей на улице? Или он от себя только работает?
– У нас суд, между прочим, народным называется. И что ты хочешь сказать?
– То, что он хоть от имени всех людей на улице действует, но засунутый за пазуху кошелек не принял бы. И Кирпича отпустил бы…
– И это, по-твоему, правильно?
Я думал долго, потом медленно сказал:
– Наверное, правильно. Я так понимаю, что если закон разок под один случай подмять, потом под другой, потом начать им затыкать дыры каждый раз в следствии, как только нам с тобой понадобится, то это не закон тогда станет, а кистень! Да, кистень…
Все замолчали, и молчание это нарушалось только гулом и тарахтением старого изношенного мотора, пока вдруг Коля Тараскин не сказал со смешком:
– А мне, честное слово, нравится, как Жеглов этого ворюгу уконтрапупил…
Пасюк взглянул на него с усмешкой, погладил громадной ладонью по голове, жалеючи сказал:
– Як дытына свого ума немае, то с псом Панаской размовляе…
И ничего больше не сказал. Шесть-на-девять стал объяснять насчет презумпции невиновности. А Копырин притормозил, щелкнул рычагом:
– Все, спорщики, приехали. Идите, там вас помирят…
Дом стоял в Седьмом проезде Марьиной Рощи, немного на отшибе от остальных бараков. Был он мал, стар и перекошен. Свет горел только в одном окне. Жеглов велел Пасюку обойти дом кругом, присмотреться, нет ли черного хода, запасных выходов и нельзя ли выпрыгнуть из окна.
А мы стояли, притаившись в тени облетевшего кустарника. Пасюк, сопя, обошел дом, заглянул осторожно в окна, махнул нам рукой. Жеглов постучал в дверь резко и громко, никто не откликался, потом шелестящий женский голос спросил:
– Это ты, Коля?
– Да, отворяй, – невнятно буркнул Жеглов, и долго еще за дверью раздавался шум разбираемых запоров. Потом дверь распахнулась, и женщина, придерживая в ковшике ладони коптилку, испуганно сказала:
– Ой, кто это?
– Милиция. Мы из МУРа. Вот ордер на обыск…
Мы вошли в дом и словно окунулись в бадью стоялого жаркого воздуха – пахло кислой капустой, жаренными на комбижире картофельными оладьями, старым рассохшимся деревом, прогорелым керосином и мышами. Я заглянул за ситцевую занавеску, там спали в одной кровати два мальчика лет пяти-семи, повернулся к оперативникам, шумно двигавшим по комнате стулья, сказал вполголоса:
– Не галдите, ребята спят…
Жеглов усмехнулся,
– Давай, командир, распоряжайся!
Я взял лежащий на буфетике паспорт, раскрыл его, прочитал, взглянул в лицо хозяйке:
– Моторина Вера Степановна?
– Я самая… – От волнения она комкала и расправляла фартук, терла его в руках, и от беспорядочности этих движений казалось, будто она непрерывно стирает его в невидимом корыте.
– У вас будет произведен обыск, – сказал я ей нетвердым голосом и добавил: – Деньги, ценности, оружие предлагаю выдать добровольно…
– Какое же мое оружие? – спросила Моторина. – Все ценности мои на лежанке вон сопят. А кроме этого, нет ничего у меня. Карточки продуктовые да денег сорок рублей.
– Тогда сейчас пригласят понятых, и мы приступим к обыску, – предупредил я.
– Ищите! – развела она руками. – Чего найдете – ваше.
– А вы не удивляетесь, что обыск у вас делают, гражданочка дорогая? – спросил Жеглов, облокотившись на стол и положив голову на сжатые кулаки.
– Чего ж удивляться? Не от себя небось среди ночи в мою хибару поехали. Раз ищете, значит вам надо…
– А с чего вы живете? С каких средств, спрашиваю, существуете? – Жеглов, прищурясь, смотрел на нее в упор.
– Портниха я, дают мне перешивать вещички, – вздохнула она глубоко. – Там перехвачу, сям перезайму – так и перебиваемся…
– Кто дает перешивать? Соседи? Знакомые? Имена сообщить можешь?
– Разные люди, – замялась Моторина. – Всех разве упомнишь…
– А-а-а! – протянул Жеглов. – Не упомнишь! Тогда я напомню, коли память у тебя ослабла: у воров ты берешь вещички, перешиваешь, а барыги-марвихеры их забирают и, пользуясь нуждой всеобщей, продают на рынках да в скупках. Так вот вы все и живете на людской беде и нужде…
– Ну да, – кивнула согласно Моторина. – Вон я как на чужой беде забогатела, мне самой много – хочешь, с тобой поделюсь…
– А ты меня не жалоби, – мотнул головой Жеглов. – Ишь, устроила – клуб для воровских игр и развлечений…
Он широко взмахнул рукой, как бы приглашая всех полюбоваться на патефон с набором пластинок и гитару с пышным бантом на стене.
– Тебя, видать, разжалобишь, – сказала Моторина и, повернувшись ко мне, предложила: – Вы, гражданин, ищите, чего вам надо. А хотите – спросите, может, я сама скажу, коли знаю, чтобы и время вам не терять…
– К вам когда приходил Фокс? – наугад спросил я.
– Фокс? Дня два тому или три…
– А зачем приходил? Что делал?
– Ничего не делал. Он у меня вещи свои держит, с женой не живет. Вот он забрал шубу и ушел…
– Какие вещи? – посунулся я к ней.
– Чемодан, – спокойно сказала Моторина. Зашла за занавеску и вынесла оттуда кожаный желтый чемодан с ремнем посредине – точно по описанию чемодан Ларисы Груздевой.
– А какую, вы говорите, шубу он взял?
– Так я разве присматривалась? Черная меховая шуба, под котик она, кажется. Сложил ее в наволочку и унес.