Месяц Аркашон
Шрифт:
— Ты же сама втянула меня в эту игру!
— Ну-ну. Понятия не имею, ходит ли к нему Луи. Я не встречала. Да все это глупости, ничего он не добьется.
В голосе ее зазвенело раздражение. Пора прекращать расспросы. Но язык меня уже не слушается:
— А кроме тебя кто-нибудь знает, что за аргумент был тогда у Луи Луи?
— Эй! — крикнула Женщина-кенгуру. — Очень хочешь влезть в чужие дела? Смотри, прилетит по носу.
Резко села, дернула за шнурок, добывающий свет. Прикусила нижнюю губу, заиграла челюстями. Превратилась в разозленную Снежную Королеву. Удивительно, как менялось в такие минуты ее тело. Контуры его становились четче. Соски торчали воинственно, как взведенные пушки. Кожа как бы становилась холодно-матовой. Она будто переставала
— Ты очень красивая, — сказал я.
— А ты очень нудный… бываешь иногда.
Раздражения в голосе поуменьшилось. Хозяйка выключила свет, легла. Я подполз ближе, взял ее за сосок левой груди. Она подняла мою ладонь, как тряпку, и аккуратно положила на простыню.
— Кассета, — сказала она, — если уж тебе так неймется…
Кассеты у меня были аккуратно расставлены в голове, как на полочке. Номер один — Дюна, номер два — совещание, номер три — яблоки-груши. Новое поступление — номер четыре — день рождения. Оказалось, что речь идет о пятой.
— Что — кассета?
— У Луи Луи была кассета, которую он грозился обнародовать.
— Компромат?
— Догадливый.
— А на кого?
— Отгадай с одного раза.
— С одного не смогу. С двух. На Мужа или на Отца?
— На меня, разумеется.
— И что ты там… делаешь?
— Разбежался. Так я тебе и рассказала…
— Ты и так уже много…
— Вот именно!
— А почему не обнародовал?
— Потому что ее выкрали, эту кассету. У Луи дома. Сейф ломали. Муж, Жерар и Рыбак. Уже когда уходили, Луи прискакал с ружьем… Всадил пулю в позвоночник Жерару. С чего, думаешь, его парализовало?
Я молчал, потрясенный. Было так тихо, что я слышал шуршание призраков-водометов в парке Казино. Или это мне казалось. Я провел рукой себе по позвоночнику. Представил пулю…
— Но почему они сами туда пошли?! Почему не наняли… кого-нибудь.
— Хороший вопрос! Поди теперь разберись. Мальчишество… Эти-то — понятно, но от Жерара, конечно, нельзя было ожидать. Вот и результат.
— М-м… Так все… Странно, что Рыбак мне тебя не сдал. С его симпатией к тебе…
— А он не знал, что я там замешана. Он-то как раз просто нанятый был.
— Ясно… Слушай, но ведь получается, что Жерар из-за тебя стал на всю жизнь инвалидом!
— Ну что теперь поделаешь. Я говорила, что сначала Луи надо убить, а только потом спокойно лезть за кассетой. Не послушали. Что теперь поделаешь.
«Убить?!» — хотел прошептать я, но слово застряло в горле. Гораздо больше готовности убить человека (если честно, совершенно не жалко Седовласого Луя!) меня перекурочила фраза «Что теперь поделаешь». Ужасная фраза. Ужасна она тем, что честна. Действительно, что же поделаешь? Что она может, Женщина-с-большими-ногами-и-грандиозными-сосками? Искупить вину собственной плотью-кровью? Человек вываливается из жизни, как из трамвая, а трамвай едет-гудит себе дальше, роняет на рельсы мохнатую искру. Всякий — вывалится. Не завтра, так в следующую субботу. Потому, что бы ни произошло, вечером мы будем ужинать, а утром — извлекать серу из ушей ватной палочкой. Время вспять не ходит. Я нежусь под теплым одеялом в роскошной вилле, Попка и Пьер ютятся в каморке, а в Африке миллион, допустим, детей ежегодно умирают от голода. Лопаются, как волдыри. Справедливо? Несправедливо. Но что поделаешь? Я же не виноват. Но она-то, она виновата в… Господи, чего же она натворила такого, что готова была махнуть кассету на чужую жизнь? Отдалась зебре в зоопарке Бордо? Запекла в микроволновке и схрумкала с корочкой христианского младенца? Да, она виновата. Но что поделаешь? Время вспять — не ходит. Тепла остается меньше с каждым поцелуем и каждым днем. Надо цепляться за оставшиеся мгновения.
Я прижимаюсь к спине Женщины-кенгуру. Обнимаю ее. Мне хочется ее утешить. Повторить вслед за ней — «Не горюй горько, милая Эльза. Что теперь поделаешь?». Удивительно: она и не горюет,
На площадях этот номер не прижился. Неплохая идея: можно повторить здесь, в Аркашоне, если Эльза и впрямь собирается финансировать фестиваль. Сладкая Эльза. Она уже тихо сопит, а то бы я поделился с ней этой идеей. Нежность нельзя подделать. Даже стоящий член, по слухам, подделывается виагрой или корнем женьшеня, а нежность — подделать нельзя. Неплохо бы сходить завтра в кино.
Солнце утром не взошло. Может, впрочем, и взошло, но его не видать за свинцовыми тучами. Мы проспали до полудня, и, открыв глаза, я был в полной уверенности, что еще даже не заря. Тихо: ни ветра, ни дождя. Марта семимильными цыпочками подбирается к Бискайскому заливу. Эльза с утра почему-то мрачная, под стать небу. В «Олимпии» идет «Мигрирующий народ»: полнометражный фильм про полеты птиц: две тысячи км из Скандинавии в Западную Европу, двадцать тысяч — из Антарктики в Арктику. Я его видел, но с Эльзой мне интересно сходить и во второй раз. Смотреть на экран и на Эльзу: как она будет реагировать.
— Надеюсь, — говорит Эльза за обедом, — ты не отнесся всерьез к тому, что я сказала ночью?
У меня отменный аппетит. Утром я с перепою есть не смог, а к обеду похмелился и проголодался. Потому отвечаю со ртом, полным говядины в черносливе:
— Фазве мофно к эфому отфефтись неферьезно?
— Прожуй, пожалуйста…
— Извини. Эльза, как же я могу отнестись несерьезно…
— А так. Ничего не было.
— Не было — чего? Ты что, все сочинила?
— Например. Например, сочинила. А лучше — вообще ничего не говорила. Тебе приснилось.
Алька, когда мы смотрели в Париже «Мигрирующий народ», весь фильм просидела в неудобной позе, на краешке кресла, как на ветке, подавшись вперед. Переживала за птиц, как за себя. Будто это она, Алька, хлопает крыльями пять, десять, двадцать часов нон-стоп. Остается с перебитой лапой умирать в зарослях камыша, жалко кричит вслед улетающей стае. Ее птенцов другие птицы, побольше, вытаскивают из гнезд и клюют-убивают. Рывки из Австралии в Африку так впечатлили Альку потому, наверное, что она сама горазда перебирать, как струны, параллели-меридианы. Я пытался объяснить ей ее ошибку: представляя себя птицей, она мыслит как человек. Думает, как страдал бы человек на месте летучих существ. Но если всерьез слиться с пернатой тварью, у тебя изменяются ценностные ориентиры. Не боль тобой управляет, но линия горизонта. Лететь сутками напролет — не тяжело, а просто нужно. Умирать в камышах не трагедия, а — «что теперь поделаешь?».
Птицы поделывают то, что велит им природа. Вот несется над бесконечными оранжевыми песками огромная стая. Тысячи крыльев. Вдруг из разных полюсов клина две особи резко пикируют вниз, несколько секунд ожесточенно трахаются в бархане и быстро возвращаются назад, в клин, — не отстать. Каждая на свое место. Как они услышали друг друга? Как они догадались сделать то, что догадались сделать? Сговорились во время привала?
Эльза смотрит фильм внимательно, но с выражением некоторой брезгливости на лице. С птицами она себя явно ассоциировать не желает. На мои легкие заигрывания — ладонь в ладонь, голова на плечо — отвечает нехотя. На улице говорит: