Метагалактика 1995 № 1

Волознев Игорь Валентинович

Рука моя вывела: 7 июля 1989 года. Я немного подумал и старательно подчеркнул эти цифры двумя чертами. Поднял глаза в потолок и засмеялся. Наверное, Николай Николаевич узрит в этих цифрах какую-то тайну. Ведь он считает, что в каждой цифре есть ребус… Но какой? Все объясняется очень просто. Я вспомнил седьмое июля только потому, что в этот день мы с Валей отправились в деревню. Но я не стану сейчас писать название деревни — так будет лучше. К тому же я не хочу менять на этих страничках ни имен, ни фамилий, но раз не указана деревня, то все равно будет обеспечена анонимность…

А все-таки как чудесно в деревне! Вот я поставил сейчас один восклицательный знак, а надо бы их много-много, целую шеренгу. Да и что мои слова. Вот если бы я был музыкантом. Тогда ударил бы по клавишам или по струнам — и сразу выразил свое состояние. И всем бы стало понятно,

что деревня для меня — праздник души. Даже и душа-то сама просыпается только в деревне. Приедешь сюда, и сразу же, в ту же секунду, она и проснется. Вот и наша история тоже случилась в деревне, в самом начале июля. Кто-нибудь сейчас рассмеется: ну при чем здесь июль? Зачем нажимать на это? Ведь истории случаются и в июне, и в мае, и даже в холодный стылый декабрь. Но погодите — не смейтесь. Дело в том, что июль — мой самый любимый месяц. Ведь целый год я тоскую об июле. Зеленый, жаркий, с запахом горькой крапивки в тесных узеньких переулках… Как я люблю его, с темной прохладой в реке, в которую всегда можно войти, погрузиться, оставив на берегу разные там волнения… О дурном не хочется думать, когда смотришь вдаль — туда, где мой милый Тобол извивается серебряной змейкой. «Хорошо-то у нас, как в Швейцарии», — говорит часто жена, хотя в Швейцарии она никогда не была. И я тоже не бывал никогда в дальних странах, потому и возражаю с чуть заметной издевкой: «Ну что ты, Валя, у нас как в Японии…» Жена почему-то смеется: «Нет, дорогой, ты не прав. Так красиво бывает только в Сочи». Впрочем, и в Сочи она никогда не была. Ездить-то далеко — накладно. Какие же деньги у нашего брата учителя. Потому и домоседы мы, но ни о чем не жалеем… Но хватит, наверное, об этом. Ведь я начал с того, как мы приехали в родную деревню и у моего малыша поднялось настроение. Наверное, потому что он здесь встретил свою бабушку, и вот уж она его угощает и что-то шепчет на ухо, обещая какие-то тайны. И у моей Вали тоже хорошее настроение, потому что в огороде все радует глаз — и лук, и морковка. И смородина в садике уже наливается, и клубника цветет по второму разу. И малина на кустах кое-где уже краснеет. А дикая яблонька откровенно омолодилась. Вообще-то она у нас уже старенькая: разбитая зимними ветрами, морозами, но все равно каждую весну оживает. Недавно я перебинтовал ее марлевым бинтом возле самого корня. Так будет надежней, и подольше ствол сохранится. Вот так, Николай Николаевич! Такое богатство вокруг — и над всем я хозяин. И в тот день я торжественно обошел свой сад, а потом начался внезапный дождик. Он был теплый, июльский, и на крыльце я остановился и огляделся. В ограде возились куры и смешно встряхивали крыльями, наверное, нравился дождь. А впереди, далеко по улице, шла тетя Тоня — наша знакомая. Она была в кофте, без плаща, и волосы распущенные, мокрые, как после бани. Обычно же она собирает их в пучок и перетягивает резинкой, так что со спины голова ее похожа на голову прилежной десятиклассницы. Она шла медленно, наслаждаясь погодой…

Я люблю эту тетю Тоню, а еще больше жалею. Она совсем одинокая. Есть, у нее свой домик, точнее, избушка на курьих ножках. Нижний венец бревен у избушки подгрызли хомяки — зимой в подполье она держала картошку, вот и позарились на нее. И в эти большие норы теперь залазят кошки и куры, а в холодные дни сюда задувает ветер. Но что поделаешь, если хозяйка скупится на ремонт. Но дело не только в этом. На зимние месяцы она куда-то исчезает, а избушку свою заколачивает. Но я немного отвлекся, ведь тетя Тоня по всем приметам шла сейчас к нам. Мой маленький Коля выбежал на крыльцо и захлопал в ладоши: «К нам баба Тоня идет! Правда, правда!» Но уже не нужно никого уверять — тетя Тоня уже в нашей ограде, и вот поднимается на крыльцо, и вот уже рядом с Колей:

— А ну-ка скажи слово «медведь»?

— Ведмедь… — говорит тихо сын и смеется. И мы тоже начинаем смеяться, а Коля сердится, и тетя Тоня за него заступается:

— Не изгаляйтесь над парнем. У меня вон на седьмой десяток пошло, а много словечек не выговариваю, так что не надо на него. Да и есть совсем лишние в языке слова. Их пора выкинуть, как сухую траву. — Она тяжело дышит и вместе с нами заходит в дом. И здесь проходит сразу в горницу и садится на диван. Моя мать подсаживается к Тоне поближе и начинает убирать с ее плеча какую-то соринку. Тетя Тоня посмеивается:

— Ты у нас чистюля, Анна Петровна. Возле тебя аж страшно сидеть — че-нибудь да найдешь, где порвано да запачкано. — Потом глазами снова находит Колю: — А ну скажи слово «капуста»?

— Какуста, — вытягивает

губу мой младшенький, и все мы дружно хохочем. А сын опять сердится и начинает укладывать поленницу из цветных карандашиков.

— Шесть, семь, восемь, девять, — бормочет он, и наша гостья неожиданно говорит:

— А ты, Колька, поди, и деньги знашь? Или еще не знашь? — Она гордо вскидывает глаза, как будто в чем-то дурном уличила моего Николая. Малыш смутился и не знает, что отвечать. На помощь ему приходит бабушка Анна:

— Тоня, ты шутишь, поди? Ему через два месяца только шесть исполнится — велики ли года? Вот отправится в школу, тогда и сосчитает все наши денежки…

— Ох и много будет денег у Кольки! Ох и много! — У тети Тони вдруг темнеет лицо: — Эх, деньги вы, деньги! Коли есть вы, то хорошо, а когда нету вас, сильно плохо… Я ведь по делу к вам. Просто не знаю, как и сказать.

— Словами и скажите, — подсказала ей моя Валя.

— Можно и словами. А вы отзовитесь рублями. И долго тянучку делать не буду. Я ведь собираю денежки в пользу Верки Черняевой. Совсем погибает с ней Катерина, и помощи никакой. А больная, видишь ли, выпрашивает у ней коляску. Через собес если, то мертвый случай. Лет десять прождешь и не дождешься. А тут дело такое, дорогие мои. — У нашей гостьи загорелись глаза. — Ивана Катайцева-то знаете? Ну конечно, кто же его не знает. Он воевал в Афганистане и безногий домой явился, ну и коляску ему бесплатно, — Красный Крест есть такой. А десять дней назад Ивана не стало. Скончался от ран своих в госпитале. Царство ему небесное. А колясочка-то его пустует. Вот ее и продает теперь его родная сестра.

— Ну и сколько тебе надо? — спросил я с готовностью. — Ради такого случая я…

— А ты, Владимир Иванович, не храбрись. Знаю я твои капиталы. И мне много сильно не надо. Рублей пять с головы — и сойдет. У нас в деревне пятьдесят восемь дворов, так что насобираю, наверное, двести рублей, да от себя столь же добавлю, да Катерина найдет сотнягу.

— Может, и колхоз поможет? — подсказала Валя.

— Ой, кого там, раскудрить твою лядь. У нас колхозно начальство сильно сурьезно.

— Хорошо, тетя Тоня. Вот возьми от нас двадцать рублей. Может, мало? — спросил я тихо, точно бы по секрету, и сразу сделалось стыдно.

— Не мало, дорогие мои, не мало. У вас в кармане-то — вошь на аркане, — смеется она и смотрит с одобрением на Валю. И та замечает:

— А ты-то, тетя Тоня, почему так расщедрилась?

— У меня на смерть было скоплено. А зачем оно? Помру, так под забором не бросят.

— А если Вера узнает? Что мы собираем. Все несчастные очень горды… — сказала задумчиво Валя.

— Никогда не узнает. А если кто скажет, то уж поздно будет. Она к колясочке-то привыкнет, полюбит. Ведь лето кругом, дорогие мои. Ей и в лес бы, и на реку, и по улице бы проехаться — ой, хорошо. А то, что телега немного подержана, то это кстати. Скажем, что коляска из каких-нибудь старых запасов.

— Это можно… — сказала задумчиво мать и стала покачивать головой. Потом вдруг очнулась и посмотрела на меня с глухой печалью:

— Эх, Володя, Володя, знал бы ты, как эта Катерина живет. Я была недавно у них и просто заболела. Как раз попала в обеденное время, и ты не представляешь, что они едят. Супишко какой-то был сварен — не то крапивный, не то из брикетов, а на второе — хлеб с луком. Да в подсолнечное масло макают лучок и едят с удовольствием. А вместо чая пьют крутой кипяток. У них даже осьмушки чайной нигде не найдешь, прямо беда… А у Веры уже пролежни и с зубами плохо, что-то вроде цинги. Катерина ей сухариков размочила и сахарным песком сверху. Вот этой тюрей и накормила больную. Ой, Володя, Володя, насмотрелась я, лучше б не знала… А над кроватью у нее две железные скобки вколочены. Одна повыше, а другая пониже. Она за них схватится и подтягивается на руках… И в доме жара, духота. Смотрю, ноги под одеялом мелькнули — как плеточки прямо и белы как снег. О господи! За что человеку такое страдание?! Так и не пожила по-людски. А красавица-то…

— А что у ней вышло? С ногами-то? — спросила Валя тетю Тоню.

— Тяжело мне про то говорить. Вы вот приехали сюда да уехали, а у меня она все дни на глазах. Это надо понять. Мы вот сидим сейчас, лясы точим, а она в кровати, бедная, и никогда не встанет. Это уж точно. Ноги-то у ней отпали от большого расстройства. Она, видишь ли, замуж в городе выходила, за летчика…

— За кого, за кого? — переспросила мать.

— А я громко говорю, Анна Петровна. То ли не слышишь? Летчик он был, испытатель… Сама Верка всем так рассказывает. И мне расписала, а что?