Металл дьявола
Шрифт:
У него принимают шляпу, кашне и пальто. Он усаживается в огромное кресло перед письменным столом, украшенным бронзой, прямо под своим собственным портретом, на котором художник изобразил его во фраке.
— Что у нас сегодня?
Образец карточки с просьбой об аудиенции утверждается. Далее следует нота государственного секретаря Ватикана С уведомлением о том, что его преосвященство жалует возлюбленному сыну своему дону Сенону орден Григория VII и индульгенцию на сто тысяч дней.
— Не густо за те деньги, что я им дал.
Муниципалитет Кочабамбы в обращении,
Прикрыв глаза, Омонте молчит и вдруг взрывается:
— Чьи там подписи? Что у них — нет фамилий?
Советник зачитывает фамилии.
— Гм… Эта война мне и так дорого стоила. А теперь молоко… Но молоко идет на масло для служащих. И сами подписавшиеся болтали, что мои коровы больны бруцеллезом. Оставить без ответа.
Письмо уполномоченного в Боливии сообщало, что «Компани де мин» и «Боливиэн майнз» просят правительство об увеличении квоты на вывоз олова в связи с тем, что «Омонте тин» не использовала свою квоту на прошлое полугодие из-за полного истощения запасов руды на рудниках.
Омонте побагровел:
— Знаю я эти еврейские штучки! Мои рудники всегда были самыми богатыми. Всегда!
— Сеньор посол, мистер Бэкью должен был утверждать обратное, чтобы избавиться от дополнительного налога. Говорят, что правительство имеет намерение заполучить аванс золотом в счет налога.
— Ах, вот как! Они хотят воевать со мной. Напишите нашему управляющему, чтобы он дал аванс на самых выгодных условиях. И пусть эти евреи подавятся. Пошлите каблограмму. Нет, вот как нужно сделать: мы возьмем на один пункт меньше, чем эти свиньи, и тогда они лопнут. Что там еще?
Советник погладил свой гробовидный подбородок.
— Ваше превосходительство, художник просит десять тысяч франков.
— Ха, ха… Право, это даже смешно. Он намалевал какое-то чудовище, я сам на себя не похож, и еще требует с меня десять тысяч. Не смешно ли? Ни одного сантима! Пусть забирает себе этот шедевр.
Советник делает глотательное движение:
— Но, сеньор, есть одно обстоятельство… деликатное обстоятельство…
Магнат даже заморгал.
— Что еще за обстоятельство? Говорите же наконец!
— Художник говорит, что в случае неуплаты он выставит портрет в салоне «диких»[51]. Это очень посещаемый салон.
Омонте вскакивает, хватается за голову, рвет ворот рубашки, обегает письменный стол.
— Опять воровство, опять шантаж! Все поголовно — воры, всюду — ворье. Придется все же заплатить. Десять тысяч франков — на ветер, прямо на ветер!
Персонал замер и почтительно слушает.
— Не хочу больше ничего знать! Все это грабеж. Ни одной приятной новости.
Ему подают кашне, шляпу, помогают надеть пальто, провожают к выходу, потом возвращаются и, стоя под портретом, испускают вздох облегчения.
— Хорошо еще, что он не знает последней новости: сеньора Милагрос де Сальватьерра-и-Габсбург Омонте разводится.
— Неужели разводится?
— Да, и просит немедленно назначить ей ежемесячную пенсию в десять тысяч
Агентство Гавас сообщило: «Президент Боливии покончил жизнь самоубийством».
— Это должно было случиться, должно было случиться.
— Да, он был настоящий дикарь.
— Не пообедать ли нам?
Из автомобиля с задернутыми шторками Омонте выходит на залитый солнцем тротуар Вандомской площади; через стеклянную дверь, которую распахивает перед ним привратник в униформе бутылочного цвета, он попадает в застекленный вестибюль отеля «Ритц», где должен состояться обед с представителями «Интернейшнл смелтинг».
Снова застывают в поклоне слуги, грумы, метрдотели. В шуме голосов и шарканье ног едва слышна музыка; приглушенные звуки оркестра плывут над коврами, окнами, цветами и столиками, отраженными в зеркалах. «Ваше превосходительство, обед — на втором этаже. Сюда, пожалуйста».
Омонте медленно движется сквозь толпу надушенных женщин, элегантных мужчин. Проходит за спинками стульев в центре зала. В углу пенится белыми хризантемами огромная амфора. Он останавливается. Ему нравится здесь: женские фигуры, улыбки, зеркала, голубые дымки сигарет, плывущие в сизоватом воздухе к деревянной полированной лестнице, на которой мужчины и женщины — если смотреть снизу — кажутся особенно высокими.
Он усаживается в кресло. Совсем близко от него, за столиком возле стены, где изображена стайка лимонно-желтых амуров на фоне голубого неба, сидит девушка и пишет. Время от времени она поднимает свои светлые глаза и задумчиво смотрит, потом снова склоняется над столом и продолжает писать. Кажется, будто Пикассо единым движением прочертил эту изящную ломаную линию: фетровая шляпка с пером, бюст, бедра, ножки со сдвинутыми вместе носками. Она встает и подходит к окошечку компании «Вестерн юнион». И стоит теперь спиной: коротенькая юбка, крепкие икры, тонкие щиколотки, каблучки вместе. Рассыльный слегка задевает ее пакетом. Медноволосая девушка поворачивает тонкую шейку и встречается глазами с Омонте. Потом делает полуоборот и, словно самолет, разрезая воздух, плавно движется к выходу.
Ее зовут Жоржетта. Она замужем за французом, который ведет какие-то темные дела с испанскими республиканцами на франко-испанской границе. На следующий день, во вторник, она узнает, что у нее объявился поклонник; в среду, что этот поклонник — миллионер, что он южноамериканец, но человек весьма достойный; в четверг ей хочется узнать, в чем состоит могущество этого человека, перед которым трепещут управляющие, метрдотели, портные и служанки, а в семь вечера того же дня она приходит в отдельный кабинет на четвертом этаже отеля «Ритц». Привычный ко всему служащий в черном пиджаке и в полосатых брюках ведет ее от лифта в полутемный коридор, устланный ковром, дважды стучит в дверь, открывает ее, просит даму войти и удаляется. В маленькой прихожей — зеркало во всю стену. Дальше — бледно-голубого цвета гостиная с белыми шторами на окнах. На стенах — белые фарфоровые канделябры с хрустальными колпачками. Софа и кресла обиты нежно-голубым шелком. От плафона исходит мягкий рассеянный свет и падает на фигурки Будды на стеклянной подставке, обтекает какую-то темно-синюю, почти черную глыбу, из которой торчит голова старой гориллы.