Метаморфозы вампиров (сборник)
Шрифт:
Лежа в постели с чувством, будто прикоснулся к чему-то липкому и дурно пахнущему, я вдруг вспомнил замечания Роджера насчет Скрябина и Делиуса. Душу внезапно заполнил безудержный, искристый такой восторг, и ощущения гнилостности как не бывало. Разумеется, мои идеи должны представляться ему ахинеей, а как же иначе! Представить только, что такой вот человек будет жить бесконечно! Всех ему, конечно, благ, но чем скорее от такого избавится Земля, тем лучше, есть в нем, может, и положительные черты — у кого их нет, — но интересы бесконечно тривиальны, пошлы и убоги.
Мысль эта, понятно, была для меня не нова: что-то близкое есть даже в моем эссе. Вместе с тем, это был один из конкретных случаев, когда
Тут я впервые со всей отчетливостью увидел ту колоссальную моральную нагрузку, сопряженную с вопросом долголетия в целом. Проглянули и последствия. Если по какой-то случайности мне каким-либо образом удастся открыть некий метод, продлить срок человеческой жизни, его надо будет держать в тайне. Поскольку воспользуются им явно не те: властолюбцы, боссы гигантских корпораций, бесящиеся с жиру старухи с виллой где-нибудь в Каннах, а другой на Ямайке.
Такое высказывание, казалось бы, противоречит моим более ранним наблюдениям, что эволюция благосклонна лишь к тем, в ком существует безотчетная тяга к самосовершенствованию. Это так, но лишь тогда, когда эволюция предоставлена самой себе. Эксперимент Маркса со стариками, например, в большинстве увеличил последним срок жизни; такой же эффект можно было бы произвести и на переутомленного бизнесмена или страдающую от нервов самодовольную миллионершу. И хотя я ничего не имел (и не имею) против переутомленных бизнесменов, интуиция подсказывала, что правильнее всего здесь будет начать с небольшой, тщательно подобранной группы, игнорируя обвинения в элитарности.
Я заснул, размышляя с нелегкой душой о мире, в котором гангстеры, диктаторы и сексуальные маньяки смогут жить по сотне лет. Но усталость пересилила беспокойство.
Довольно странно, но на метод, который мы искали, нас навел как раз Роджер Литтлуэй, В Лэнгтон Плэйс я жил уже три дня, с Литтлуэем у нас шли плодотворные беседы.
Мы расположились перекусить в лаборатории, когда в дверь без стука вальяжной походкой вошел Роджер.
— Я тут слышал кое о чем, что может вас заинтересовать, — сказал он.
Литтлуэй, судя по всему, не особо поверил, но предложил подсесть.
— Надо было тогда вечером за ужином вспомнить. Тут в Хьютоне живет один молодой парень, у него голова, представляете, угодила в комбайн: верх черепа проткнуло и вошло в мозг. Что странно — его не убило, хотя он потерял очень много этой самой жидкости. — Роджер постучал пальцем себе по голове.
— Цереброспинальная жидкость.
— Да. И с той вот самой поры он в постоянном состоянии экстаза. Работать не может, все у него какие-то видения.
В волнение сразу никто из нас не пришел. Звучало привлекательно, но, как знать, действительно ли это все интересно. Роджер уточнил, что услышал эту историю в пабе. Сейчас было два часа, полчаса до закрытия. Так что я повез Литтлуэя в Хьютон-на-холме, небольшую деревушку на Аппингэм Роуд. Зашел Литтлуэй один (я не употреблял в обеденное время) и возвратился через несколько минут. Роджер в кои-то веки передал все без искажений. Дело обстояло примерно так, как он описал, и работник — юноша по имени Дик О'Салливан — жил в поселке со своей женой, в флигеле. Мы отправились по адресу — флигель у них примыкал к ферме. Дверь открыла молодая женщина довольно приятной наружности. Литтлуэй, представившись, спросил, дома ли ее
Она рассказала, что с мужем все произошло девять месяцев назад, через несколько недель после свадьбы. До этого он работал у местного фермера, хорошо получал и в деревне считался одним из лучших работников. Единственная слабость у него была к молодому яблочному вину. Как-то раз во время сенокоса он принял за обедом больше обычного. И произошло все именно сразу после обеда. Голова попала между движущимся ремнем и металлической решеткой, и один из шипов проник в верх черепа. Машину сразу же отключили, не то все — замяло бы полностью, — но оказалось, живым его оттуда не вытащить никак. В конце концов с трудом, но пропилили решетку и осторожно вынули беднягу. Он, разумеется, был без сознания, волосы все в крови и той жидкости, что служит «подушкой» для мозга, в которой он, образно говоря, плавает. Помчались в больницу. Два дня пострадавший не приходил в сознание, а врачи в один голос сказали, что мозговая травма в скором времени закончится смертью. Он же очнулся абсолютно веселый, сетовал только на головную боль. В верху черепа была дырка, и трещина в два дюйма тянулась к правому уху. Семье разрешили свидание, но предупредили не говорить больному о степени травмы. Ко всеобщему удивлению, он, похоже, обо всем знал, даже о длине трещины. Подняв взгляд на отца, парень произнес:
— Ты-то думаешь, я через неделю помру, а?
Отцу это сказал врач, а так больше никто не знал. Только потом уже, сравнивая записи разговора с сиделкой, вдруг стало ясно, что за всем этим кроется что-то странное. Сиделка божилась, что никто не упомянул о трещине в черепе или о смерти. Тогда кто сказал? Насчет этого его спросила жена, придя вечером на свидание.
— Никто не говорил, — ответил О'Салливан, — да и не надо было. Я просто знал.
На другой день в палату к нему ненадолго заглянул один из пациентов.
— Бедняга парень, — вздохнул О'Салливан, когда тот ушел.
— Что значит «бедняга»? Он сегодня выписывается, — заметила сиделка.
— Завтра к утру он будет мертвый.
В ту ночь выписавшийся умер от кровоизлияния в мозг. Наглядные примеры его «предвидения» множились. Правда, иногда с ошибками. Он точно предсказал, что отец одной из сиделок сломает себе ногу, и вместе с тем проглядел, как чуть не умерла от гриппа родная мать. Брату он сказал, что тот выиграет крупную сумму в футбольную лотерею; тот и вправду выиграл, только совсем немного и на собачьих бегах. Иной раз О'Салливана просто одолевали смутные предчувствия, что с кем-то что-то случится, но без понятия, с кем и что.
Рентгеновский снимок показывал, что мозг глубоко задет шипом, но по больному сказать об этом было никак нельзя. Память была не нарушена, отличной оставалась координация. А вот темперамент изменился полностью. Прежде О'Салливан был атлетичным, полным энергии, склонен показывать на людях силу и сноровку, любитель практичных шуток. Теперь в нем появилась мечтательность, он словно засыпал на ходу. Добродушным и щедрым он был всегда; теперь же он прямо-таки лучился благодушием и кротостью — в день его выписки кое-кто из сиделок всплакнул. Его абсолютно не занимала никакая форма развлечений, кроме спорта; к спорту он теперь полностью охладел, зато медленно раскачивался в восторженном трансе, когда по радио звучала музыка.