Метаморфозы вампиров
Шрифт:
— Нет, и не заикался.
— И даже версии какой-нибудь нет?
— Он впал в депрессию, когда кто-то украл у него двадцать долларов из письма.
— Что за письмо?
— От тетки, что ли. У него через два дня должен был быть день рождения, и она послала ему двадцатку. Но денег в конверте не оказалось. Через час после этого он попытался повеситься на вешалке.
— Это он тебе рассказал?
— Нет, я в тот день был в Лэнсинге. Это из сообщения Джонсону.
— Как звать тетку, никто не знает?
— Почему, сведения есть. Ксерокопия письма в деле. Хочешь взглянуть?
— Да, неплохо бы.
— Там ничего такого нет.
Следом за Никкодеми Карлсен двинулся в кабинет. Обычно в этот промежуток до обеда он принимал Bcex желающих. Трое заключенных уже
Действительно, письмо как письмо. Аккуратным женским почерком (подписано «тетя Мэгги») Стегнеру просто желалось здоровья и счастья. Утки этот год неслись хорошо, а вот сладкая кукуруза совсем нынче не уродилась. Внизу приписка, что дядя Роб шлет сердечный привет, но написать не может из-за ревматизма.
Карлсен вернул листок в папку и быстро пролистал остальное: справку психиатра, медицинское заключение, фотографии жертв.
— Я понимаю его переживания, — вставил Никкодеми. — Я б сам на его месте стреляться был бы готов.
— Да и деньги от близких, не от кого попало, — добавил Карлсен. — Причем богатыми их никак не назовешь.
— Хотя с другой стороны… — Никкодеми запнулся.
— Что?
— Я о том, что… Мы же не знаем, в каких они были отношениях, так ведь? — спросил неуверенно, стесняясь своего невольного цинизма. — У нее хватило тепла послать деньги за двое суток до дня рождения.
— Д-да, ты, скорее всего, прав. — Сказал, а у самого в глазах сомнение.
Прозвучал гудок: перерыв работающим бригадам.
— Ну ладно, оставляю тебя твоим подопечным.
У двери Карлсен его окликнул.
— Кстати, Стегнер знает, что ты письмо читал?
— Нет. Оригинал я оставил у него в комназд.
— Спасибо, Кен. Скажи, пускай заходят.
За полчаса разговора с тремя просителями выявилась и неприглядная сторона этой новой чувствительности. Приходилось приглушать восприятие их жизненных аур, от мертвенной блеклости которых веяло склепом.
Джефф Мадигэн, отбывающий семь лет за кражу со взломом и некрофилию, просил Карлсена ходатайствовать, чтобы ему разрешили посещать в соседней Лэнгсингской тюрьме курсы кулинарии. Кража состояла в том, что Мадигэн влезал в похоронные покои и совокуплялся с женскими трупами, больше всего предпочитая девочек-подростков. Человечек средних лет со скользким выражением глаз и чувственными губами, Мадигэн, судя по всему, был задержавшимся в развитии подростком. Неженатый, поскольку со взрослыми женщинами чувствовал себя импотентом, он жил грезами о том, как насиловал бы школьниц. Но для насилия он был слишком слаб и робок, поэтому забирался вместо того в похоронные покои и, как потом выяснилось, мог за ночь обиходить до трех трупов. Поймался он на том, что не смог сдержаться и в порыве покусал грудь и гениталии тринадцатилетней девочке; по зубам его идентифицировали.
Разговаривая сейчас с Мадигэном, Карлсен уяснил нечто, еще пару дней назад ускользавшее из внимания. Слова у них текли как бы верхом, под ними каждый смутно улавливал эмоции и реакции собеседника. Мадигэн инстинктивно чувствовал, что в глазах Карлсена он глупец и жалость вызывающий рохля, причем из-за мазохистской своей натуры Мадигэн испытывал от этого определенное удовольствие, сексуальное по сути. Именно эта скрытно хищная томность, как у женщины, которой не терпится быть изнасилованной, доходила до Карлсена в первую очередь, помимо слов и зрительного контакта. А это в свою очередь разом раскрыло всю подоплеку проблем Мадигана. Оказывается, робость и отсутствие собственного достоинства обрекают его выискивать удовлетворение в мертвецах, что, к тому же, вторит мазохистской струне в его натуре — чувство, что он отброс, довольствующийся буквально мертвечиной, как собака падалью. Примечательно, что просто насилия над трупом он не допускал. Сознаваясь, он говорил о «любви». Целовать, ласкать, покусывать, лизать ему нравилось ничуть не меньше, чем само проникновение. «Любовь» была безотчетным желанием взаимности, обмена энергией, что из-за полной инертности партнера было, безусловно, невозможно. Отсюда постоянно
Карлсен пообещал, что переговорит с Телфордом и на курсы ездить все же будет можно.
Следующим вошел Спиридон Камбанис, симпатичный парень с льдисто-серыми глазами и волевым подбородком. Он хотел поговорить о личном, и показать одно письмо. Камбанис был на редкость необузданным насильником, которому, по его словам, «трахалки по согласию» обрыдли. Невольник своей редкостной половой мощи (на дню он мастурбировал, по меньшей мере, с десяток раз), Камбанис утверждал, что при ходьбе у него «вообще не опускается». В таком лихорадочном состоянии ему казалось, что девицы, проходя мимо на улице, нарочито его зазывают. Потому, когда выдался случай залучить одну такую в укромном месте (ночью облюбовал для этого автостоянку), он употребил ее со смаком насильника, упиваясь непомерным размером своего пениса и болью, которую при этом доставлял.
Свою неприязнь к Камбанису Карлсен всегда скрывал за якобы дружеским барьером «доктор — пациент». Теперь чувствовалось, что это бесполезно: мысленный контакт хотя и был слабее, чем с Мадигэном, Камбанис все равно интуитивно его чувствовал. Поэтому реагировал он с некоторым презрением, себя видя неугомонным хищником, а Карлсена — изнеженным «умником», неспособным проявить себя в мужском смысле. Подоплека была настолько ясна, что напоминала игру с открытыми картами от такой откровенности Карлсен стал проникаться к Камбанису неожиданной симпатией. И пока обсуждались условия свидания, понимание это перешло неожиданно в жалость. Жизненная аура Камбаниса клубилась эротическим вожделением, словно готовая грянуть гроза. Случись сейчас какой-нибудь джинн, готовый исполнить единственное желание, Камбанис только бы и делал, что вздевал каждую прохожую женского пола, от ребенка до старухи. Он жаждал ублажать поголовно всех, как бык-призер. Ненасытность эта напоминала голодающего. Почему она оставалась на таком высоком уровне? Потому, что Камбанис никогда не учился давать. Половое сношение было для него формой грабежа с насилием. Один сеанс с женщиной вроде Миранды, способной изъять энергию и научить его брать свою, подействовал бы спасительным кровопусканием. Но с Мирандой Камбанису не повстречаться никогда, а потому бродить ему и бродить, изнывая от неясного желания, словно от зубной боли или ломоты в костях, да так ничего и не понять.
При расставании Карлсен уяснил, что установилось какое-то подлинное понимание, которое само по себе повлияло на Камбаниса. В следующий раз надо будет обязательно его использовать — глядишь, как-нибудь облегчит проблемы парня.
Третий, Фред Шумак, получивший «десятку» за многочисленные изнасилования, смотрелся (и был) человеком явно низкого интеллекта. Лицо было как бы недоделанное, словно на свет его явили до срока. Чайные с крапинками глаза смотрели тускло, как-то бесформенно торчали маленькие уши, и нос смотрелся бессмысленной закорючкой. Самым характерным, как и у большинства сексуальных преступников, выглядел рот — небольшой и вместе с тем чувственный, уголки губ слабо кривятся книзу. Все в лице говорило о зыбкости, уклончивости. Как пить дать, осуждался за эксгибиции в общественных местах — даже в дело глядеть незачем.
Насильником в буквальном смысле Шумак, строго говоря, и не был, куннилингус — вот его конек. С собой он обычно носил нож, но лишь для того, чтобы припугнуть: жертвы, по сути, сами подтверждали, что он его лишь «показывал», а затем говорил идти с ним. Их он отводил туда, где безлюдно, а там велел ложиться и заголиться, вслед за чем, выражаясь канцелярским языком, «прикладывался ртом к интимным местам», лицо умещая между ног жертвы. За этим занятием он обычно испытывал оргазм, настаивая, что во многих случаях женщины сами вызывали его, помогая пальцами ног. Что ж, вполне вероятно: большинство, видно, догадывалось, что с наступлением оргазма от сумасшедшего обезопасится. В некоторых случаях доходило до полового акта, причем Шумак всякий раз утверждал, что исключительно по просьбе самой жертвы.