Метаморфозы
Шрифт:
– Я не смею здороваться с женщинами, которых не знаю.
И, покраснев, опустил голову и отступил. Но та, остановив на мне взор, начала:
– Вот она, скромность Сильвии, его матери, да и во всём его облике с ней сходство: соразмерный рост, стройность без худобы, румянец не слишком яркий, светлые, вьющиеся волосы, глаза голубые, но зоркие и блестящие – как у орла, лицо – цветник юности, чарующая и свободная поступь!
– Я, Луций, – продолжила она, – воспитала тебя вот этими руками. Я не только родственница, я – молочная сестра твоей матери. Обе мы – из рода Плутарха, одна у нас была кормилица, и выросли мы вместе. Разница между нами лишь в положении: она
Я, перестав краснеть, сказал:
– Не годится, тётушка, отказываться от гостеприимства Милона без повода. Но я буду посещать тебя так часто, как позволят дела. В другой раз, сколько бы сюда ни приезжал, кроме тебя, ни у кого не остановлюсь.
Обмениваясь речами, через несколько шагов мы оказались у дома Биррены.
В атриуме, в каждом из четырёх его углов, поднималось по колонне, украшенной изображением Богини с пальмовой ветвью. Распустив крылья, Богини оставались неподвижны. Чудилось, что, едва касаясь стопой шара, Они лишь на мгновение застыли на нём и готовы уже подняться в воздух. Середину комнаты занимала Диана из паросского камня превосходной работы, с развевающимися одеждами, в движении навстречу входящим, внушая почтение Своим величием. С обеих сторон Её сопровождают собаки, тоже из камня. Глаза грозят, уши насторожены, ноздри раздуты, зубы оскалены. Если где-нибудь поблизости раздастся лай, подумаешь, что он из каменных глоток исходит. Мастерство скульптора выразилось больше всего в том, что передние лапы у собаки взметнулись в воздух вместе с высоко поднятой грудью и будто бегут, а задние опираются на землю. За спиной Богини высилась скала в виде грота, украшенная мхом, травой, листьями, ветками, тут – виноградом, там – растущим по камням кустарником. Тень, которую бросает статуя внутрь грота, рассеивается от блеска мрамора. По краю скалы яблоки и виноград висели, превосходно сделанные, в изображении которых искусство соперничало с Природой. Подумаешь, их можно будет сорвать для пищи, когда ожелтит их осень в пору сбора винограда. Если наклонишься к ручейку, который, выбегая из– под ног Богини, журчал, поверишь, что этим гроздьям придана и живость движения, будто они свисают с лозы. Среди ветвей - Актеон, высеченный из камня: наполовину уже превращённый в оленя, он смотрит на Богиню, подстерегая, когда Диана начнёт купаться, и его отражение видно и в мраморе грота, и в бассейне.
Пока я, не отрываясь, гляжу на это, получая наслаждение, Биррена говорит:
– Всё, что видишь, – твоё. – Она высылает всех, желая поговорить со мной наедине. Когда все ушли, она начинает:
– Эта Богиня – порука, Луций, тому, как я тревожусь и боюсь за тебя и как хочу, словно родного сына, избавить тебя от опасности. Берегись чар Памфилы, жены Милона. Первой ведьмой считается она и мастерицей заклинать души умерших. Нашепчет на палочку, на камешек, на какой другой пустяк - и весь звёздный свод в Тартар низринет и мир погрузит в хаос. Как только увидит юношу красивой наружности, пленяется его прелестью и приковывается к нему душой и взором. Обольщает его, овладевает его сердцем, связывает узами любви. Если же кто воспротивится и пренебрежёт ей, обращает в камень, в скотину, в любого зверя или же уничтожает. Вот почему я трепещу от страха за тебя и советую тебе остерегаться. Она томится похотью, а ты по возрасту и красоте ей подходишь.
Так Биррена со мной беседовала.
А я, полный любопытства, лишь услышал слова "магическое искусство", как всей душой стал стремиться отдать себя ей под начало, готовый броситься в бездну. Я вырываюсь из рук Биррены и, сказав:
– Прости! – лечу к дому Милона.
Ускоряя шаги:
– Действуй, Луций, – говорю себе, – не зевай и держись! Вот тебе случай, теперь можешь насытиться чудесными сказками! Отбрось страхи, смело и берись за дело, но от объятий твоей хозяйки воздержись и считай священным ложе Милона! Однако надо постараться насчёт служанки Фотиды. Она ведь и лицом – привлекательна, и нравом – резва, и на язык – остра. Вчера вечером, когда ты падал от сна, как она проводила тебя в спальню, уложила на постель, укрыла, поцеловала тебя в лоб и, своим видом показав, с какой неохотой уходит, удалилась, оборачиваясь и оглядываясь! Что же, будь что будет, попытаю счастья с Фотидой!
Так рассуждая, я достиг дверей Милона, голосуя за своё предложение. Но не нахожу дома ни Милона, ни его жены, только Фотиду. Она готовила хозяевам колбасу, набивая её мелко накрошенной начинкой, и мясо кусочками. Даже издали я слышу носом запах этого кушанья. Она, одетая в полотняную тунику, под груди красным поясом опоясанная, размешивала стряпню в горшке, круговое движение сопровождая вздрагиваниями. Всем членам передавалось плавное движение, бёдра трепетали, спина сотрясалась и волновалась. Поражённый этим зрелищем, я остолбенел и стою, удивляясь. Восстали и мои члены, пребывавшие прежде в покое. Наконец обращаюсь к ней:
– Как прекрасно, как мило, Фотида, трясёшь ты этой кастрюлькой и ягодицами! Какой медвяный соус готовишь! Счастлив и трижды блажен, кому ты позволишь хоть пальцем прикоснуться к нему?
Тогда девушка сказала:
– Уходи, бедняжка, подальше от моего огня! Ведь если моя искра тебя зажжёт, сгоришь дотла. Тогда, кроме меня, никто твоего огня не угасит, я ведь не только кастрюли, но и ложе трясти умею!
Она посмотрела на меня и рассмеялась. Но я ушёл не раньше, чем осмотрев её. Впрочем, что говорить об остальном, когда интересовали меня лицо и волосы: на них я смотрел сначала при людях, потом у себя в комнате наслаждался ими. Причина моего предпочтения ясна и понятна, ведь они открыты и первыми предстают нашим взорам. И чем для остального тела служат узором одежды, тем же для лица волосы – его природным украшением. Многие женщины, чтобы доказать прелесть своего сложения, всю одежду сбрасывают или платье приподнимают, являя нагую красоту, предпочитая розовый цвет кожи золотому блеску одежды. Но если бы у самых прекраснейших женщин снять с головы волосы и лицо лишить природной прелести, то пусть будет с неба сошедшая, морем рождённая, волнами воспитанная, пусть будет Венерой, хором, граций сопровождаемой, толпой купидонов сопутствуемой, своим поясом опоясанной, благоухающей киннамоном, источающей бальзам, – если плешива будет, даже Своему Вулкану понравиться не сможет.
Что же скажешь, когда у волос приятный цвет, и блестящая гладкость сияет, и под лучами солнца они испускают сверкание или отблеск и меняют свой вид: то пламенея златом, погружаются в медвяную тень, то вороньей чернотой соперничают с тёмно-синим оперением голубиных горлышек? Что скажешь, когда, аравийскими смолами умащённые, зубьями гребня разделённые на пряди и собранные назад, они привлекают взоры любовника, отражая его изображение наподобие зеркала, но милее? Что скажешь, когда, заплетённые во множество кос, они громоздятся на макушке или, волной откинутые, спадают по спине? Причёска имеет такое значение, что в какое бы золотое с драгоценностями платье женщина ни оделась, чем бы ни разукрасилась, если она не привела в порядок волосы, убранной назваться не может.
Но Фотиде беспорядок волос придавал прелесть, так как её локоны, распущенные и свисающие с затылка, рассыпались вдоль шеи и, завиваясь, лежали на обшивке туники. На концах они были собраны, а на макушке стянуты узлом.
Дальше я не смог выдержать такой муки вожделения: приникнув к ней в том месте, откуда у неё волосы были зачёсаны на макушку, запечатлел поцелуй. Тут она, отстранившись, обернулась ко мне и, взглянув на меня, сказала:
– Эй ты, школьник! За кисло– сладкую закуску хватаешься. Смотри, как бы, объевшись мёдом, желчной горечи не нажить!
– Что – за беда, моя радость, когда я до того дошёл, что за твой поцелуйчик готов изжариться, растянувшись на этом огне!
И, ещё крепче обняв её, принялся целовать. И вот она уже соревнуется со мной в страсти и равную степень любви по– братски разделяет. Вот уже, судя по дыханию полуоткрытого рта, по ответным ударам языка, упоённая вожделением, готова уже уступить ему.
– Погибаю, и погиб уже, если ты не сжалишься надо мной.