Метательница гарпуна
Шрифт:
Поначалу, когда все береговые селения обстроились одинаковыми домишками, поставленными по линейке, появилось унылое однообразие. Лукрэн стал похож и на Уэлен, и на Янракыннот, и на Инчоун. Только люди оставались разными. Потребовалось еще некоторое время, прежде чем к селениям вернулись их отличительные черты.
Первым среди других стал выделяться Лукрэн. В нем выстроили большие, многоквартирные дома, мастерские, вместительный клуб. Все эти здания высились в центре и были видны издалека.
Лукрэнский колхоз всегда отличался зажиточностью: окруженный хорошими пастбищами, он как магнит притягивал оленеводов из окрестной тундры. А морские охотники били здесь китов, жирующих на мелководье обширной Мечигменской губы. Так что у лукрэнцев почти всегда было вдоволь и оленьего мяса и китового жира. Они первыми завели обычай торговать олениной и взялись за выращивание зверей в клетках. Над ними смеялись в других селениях, изображали окончательно разленившимися, заевшимися так, что ходить на охоту для них стало в тягость. Но колхоз богател, хорошо платил своим колхозникам и позволял себе дорогостоящие опыты. Правление его во главе с энергичным председателем попыталось своими силами изменить тундровый быт. Сконструировали и потащили трактором в тундру передвижной домик. В газетах появились большие статьи об этом почине.
Домик, скрипя полозьями, переваливал через водораздельные хребты, поднимался на крутые речные берега, становился рядом с ярангами, позируя перед фотоаппаратами местных и приезжих журналистов. Маша сама моталась по стойбищам, агитировала других, по ее мнению, консервативных председателей колхозов обзавестись передвижными домиками. Упрекала их: «Сами-то живете как люди, теплая печка обогревает вас, а ваши пастухи, от труда которых зависит благосостояние всего колхоза, ютятся по-прежнему в ветхой яранге, где коптит жирник и нет места помыться…»
Правда, в передвижном домике особых удобств тоже не было. Рукомойник чаще всего пребывал в замерзшем состоянии, и теснота такая, что пастухи предпочитали спать в яранге. А домик использовали вроде передвижной красной яранги.
Председатели других колхозов обращали на это Машино внимание, отговаривались тем, что передвижной домик съедает огромные деньги и такую роскошь могут позволить себе только очень крепкие хозяйства. Но Маше казалось, что они лишь в силу косности своей тормозят преобразование тундрового быта, что сердца их не постигают всей тяжести пастушьего труда.
Однако и сами пастухи относились к новой затее сдержанно. У них появилась открытая неприязнь к грохоту трактора, таскавшего передвижной домик и притом перемалывавшего гусеницами тонкий слой плодородной почвы, на котором росли мох, грибы и ягоды. Сторонники новшества доказывали, что трактор даже притягивает к себе оленей, а ночью светящиеся его фары отгоняют волков. Маша тоже твердила это. Она так была увлечена передвижным домиком, что не хотела замечать прохладного отношения к нему постоянных жителей тундры. Иногда пыталась теоретизировать: люди, мол, живут в оленеводческом стойбище, занимаясь хозяйством, схема которого за тысячи лет не претерпела существенных изменений. Основные черты оленеводства остались прежними, несмотря на то, что теперь вертолет возит продукты пастухам, доставляет газеты, журналы, кинофильмы; несмотря на то, что в яранге появились ковры и транзисторный радиоприемник. Все это прекрасно. Но оленевод дежурит в стаде так же, как дежурили его деды и прадеды, так же перегоняет животных с пастбища на пастбище, ловит древним арканом нужного оленя и колет его хорошо испытанным способом…
Тут Маша вступала в непреодолимые противоречия с самою же собой: выходило, что при неизменности методов труда и передвижной домик ничего не изменит в жизни тундрового оленевода.
Со временем все образовалось. Дорогостоящие передвижные домики тихо вернулись на центральную усадьбу лукрэнского колхоза и стали на прикол у механической мастерской. Некоторое время они использовались как помещения для зимнего хранения мяса, а потом их незаметно демонтировали, и остались возле мастерской лишь массивные рамы с громадными полозьями, обитыми отполированным на камнях и сухом снегу металлом.
…Вездеход прошел косу, на которой стояли вверх килем вытащенные на зиму вельботы и покоились на подпорках два морских катера с зачехленными надстройками. В этой заботе о сохранности судов виделась чья-то хозяйская рука.
— Пинеуна катера, — с оттенком уважения произнес Ненек.
— Чьи? — переспросила Маша.
— Андрея Пинеуна, — повторил водитель.
— Разве он здесь живет? — спросила Маша, вспоминая шумную комсомольскую свадьбу первого капитана из эскимосов Чукотского полуострова и красавицы Валентины Тум, дочери одного из первых учителей культбазы у залива Лаврентия.
Отец Валентины — Иван Тум погиб на войне, а сама она вместе с матерью, чукчанкой из Энурмина, жила в райцентре. Окончила десять классов и осталась работать на узле связи.
Валя и Андрей представлялись такой идеальной парой, что никто не сомневался в прочности их счастья. Но, будучи уже секретарем окружкома комсомола, лет через восемь после свадьбы, Маша узнала горькую историю. Пинеуна направили учиться во Владивостокское мореходное училище. Пока он отсутствовал, у Вали появился воздыхатель. Маша его тоже знала. Это был совсем неплохой парень, ветеринарный врач, тихий и воспитанный человек, с такими светлыми волосами, что казался преждевременно поседевшим. Все считали главной виновницей саму Валю, и она не скрывала этого, гордо выставляла свою любовь напоказ, заставила ветеринара переселиться к ней.
Бедный Пинеун примчался ранней весной, попытался образумить жену, но ничего не добился. Валя развелась с ним. Их сын Спартак остался с бабушкой — Валиной матерью. Школьная учительница как-то рассказала Маше о сочинении Спартака. Ребятам было задано описать свою главную мечту в жизни. И Спартак написал, что больше всего ему хочется, чтобы морской лед как можно раньше уходил от берега и папа мог бы приплыть поскорее.
Андрей Пинеун командовал в это время гидрографическим судном и действительно появлялся на побережье, как только уходили льды…
Течение Машиных мыслей нарушил Ненек — он направил свой вездеход к механической мастерской, отстоящей довольно далеко от центра села.
— Куда же ты? — спросила Маша.
— У них тут свои правила, — пренебрежительно отозвался Ненек. — По улицам не разрешается ездить на гусеничном транспорте… Подумаешь, Лондон!..
А к вездеходу уж спешили встречающие, хотя Маша никому не сообщала заблаговременно о своем приезде. Рядом с людьми топтались собаки, и на их мордах было написано не меньшее любопытство, чем на лицах людей.