Метательница гарпуна
Шрифт:
Маша вспомнила, как на Чукотке появились первые зверофермы. Песцы, лисы и норки грустно смотрели сквозь железные сетки, вызывая сочувствие у бывших охотников. Случалось даже, что люди тайком выпускали зверей на волю. В памяти возник спор со старым охотником.
— Зверя нельзя держать в клетке, — убежденно говорил охотник.
— Звероводство — это высшая форма хозяйства, — возражала Маша словами, вычитанными в газете «Магаданская правда».
— А если человека держат в неволе, тебе приятно на него смотреть? — спросил охотник.
Маша никогда не видела человека в неволе, но она все-таки ответила:
— Конечно, неприятно.
— Зверь, разумеется, не человек, — продолжал охотник, — на и его держать в неволе нехорошо; выкармливать, заранее зная, что в конце концов убьешь.
— На охоте ты ведь тоже убиваешь зверей, — напомнила Маша.
— Там мы со зверем равны, — отвел ее довод охотник. — На воле он может состязаться со мной данными ему природой способами…
От птичника поехали в коровник. Животные гуляли по берегу Казачки, щипали желтую осеннюю траву. Маша безбоязненно подошла к ним. Да, было время, когда ее и силой нельзя было заставить приблизиться к корове. Однажды из-за коров опоздала даже на самолет. У полярной станции паслось небольшое коровье стадо. Маша бежала на самолет и вдруг увидела стадо перед собой. Пришлось сделать изрядный крюк, а самолет тем временем улетел.
— Теперь молочные стада появились даже в колхозах. В Лукрэнском, например, колхозе, — сказал Ходаков.
Лукрэн — прекрасное село. Дома стоят там на высоком берегу, и днем старики сидят, свесив ноги с обрыва, наблюдают в бинокли за китовой охотой.
Маша Тэгрынэ была в Лукрэне, когда ей передали письмо Тэвлянто, посланное из Полтавы, где некоторое время жил и лечился первый чукотский депутат Верховного Совета. Он изредка писал Маше. Письмо было на чукотском языке, и в каждом слове чувствовалась тоска по родным местам. Тэвлянто вспоминал далекое детство, проведенное в тундровом стойбище деда Куны, а потом в селении Усть-Белая «Я бы приехал, если бы здоровье позволило, даже киномехаником, — писал Тэвлянто в конце. — Может, оттого и болезнь меня не отпускает, что нахожусь вдали от тундры… Не пищи привычной хочется, не оленьего мяса, не строганины из чира, — а только бы выйти поутру из яранги навстречу раннему летнему солнцу, на лиман бы полюбоваться с высокого берега Анадыря. Все, что печатают про Чукотку, читаю. Собираю все фотографии, все газетные вырезки. Но живым бы глазом посмотреть».
И подумалось тогда Марии Тэгрынэ: надо бы поехать к старику, прихватив с собой какой-нибудь документальный фильм — вон их сколько наснимали Хабаровская студия, киногруппа Магаданского телевидения, — показать бы все это старику, обрадовать его…
Но так и не собралась. А когда получила известие о смерти Тэвлянто, сжалось сердце и горькое чувство вины опалило душу. Теперь уже поздно было что-то делать. Послала только телеграмму с выражением соболезнования.
Маша всегда интересовалась необыкновенной жизнью Тэвлянто. Может быть, потому, что именно он спас ее однажды от неминуемой, казалось, гибели. Да и судьбы их схожи.
…У оленевода Куны дочь Кококот была единственной радостью. Он никогда не жалел, что родилась дочь, а не сын. И было чем гордиться, потому что Кококот оказалась не только пригожа и лицом и телом, но с малых лет славилась расторопностью, умением красиво и прочно шить. А это в тундровой жизни очень ценимое качество женщины.
Куны принадлежал к той части оленеводов, которые формально хоть и не числились батраками Ранаутагина, но во многом зависели от него и старались всегда иметь с хозяином тундры хорошие отношения. Считалось, что их олени пасутся на пастбищах, принадлежавших Ранаутагину. Эта зависимость тяготила гордого Куны, но одной гордостью сыт не будешь, особенно когда надо кормить еще и больную жену и дочь, которая день ото дня становится все краше. Уже не один молодой сосед намекал Куны, что готов поселиться в его яранге и по древнему обычаю своим трудом отработать невесту, доказать на глазах будущего тестя, что мужем Кококот будет настоящий мужчина.
Однако жалко было расставаться с дочерью. Да и сама Кококот как будто еще и не выбрала парня по сердцу. Она казалась одинаково приветливой и ласковой со всеми. Никто не мог похвастаться, что девушка обратила на него особенное внимание.
Беда подкралась совсем с другой стороны. Пришел Ранаутагин и объявил, что олени Куны на самом деле принадлежат ему, и, если тот хочет убедиться, может посмотреть клейма. Действительно, во время весеннего перехода, когда надо было отбивать маточное стадо, олени Куны перемешались с оленями из стада Ранаутагина. Тогда хозяин великодушно сказал:
— Не надо беспокоиться. В тундре мы все братья. Где мои олени, там и твои.
Куны не стал возражать. Многие другие пастухи давно уже соединили свои стада со стадом Ранаутагина, и считалось, что хозяин кормит их, позволяя брать животных и на еду и на шкуры, чтобы шить одежду, крыть ярангу.
Только теперь спохватился Куны. Осмотрев своих оленей, он с горечью убедился, что большинство из них имеют личное клеймо Ранаутагина. Что было делать бедному оленеводу? Он поник головой, но тут же услышал голос хозяина:
— Рано горюешь, Куны. Помнишь, говорил я тебе: в тундре мы все братья. Где мои олени, там и твои. И наоборот… Кем ты будешь без оленей? Последним человеком. Гордый Куны станет побираться по стойбищам или наймется пасти чужое стадо за дырявую шкуру на кухлянку, за мясо оленя, павшего от копытки… Но я спасу тебя от такого позора. Мало того, ты станешь моим родственником, и те, кто собирался насмехаться над тобой, будут с почтением смотреть тебе вслед и кидаться распрягать твоих оленей, когда ты приедешь к нам в гости. Собирай свою Кококот, послезавтра я приду за ней.
Кококот слышала весь этот разговор. Да, Ранаутагин был прав: единственный путь для спасения от позора и нищенства — выйти замуж за него. Многие девушки окрестных стойбищ посчитали бы великой честью для себя стать женой самого Ранаутагина. Несмотря на то, что он уже имеет двух жен и взрослых детей, среди которых славился силой и удалью Гатле, будущий хозяин несметных стад Ранаутагина. У парня свое личное клеймо — маленькие оленьи рожки. Он ставил этот знак на шкуры новорожденных телят. Телята росли, росло и клеймо, становилось все больше и больше…
— Не горюй, отец, — сказала Кококот. — Не будет тебе стыдно перед другими людьми: я согласна стать женой Ранаутагина.
И перешла в ярангу хозяина, стала шить на него, на его сыновей.
Ранаутагин великодушно предложил Куны:
— И ты можешь жить в моем стойбище. Поставь ярангу рядом с моей.
Так Куны потерял не только свою дочь, но и остатки своей независимости. Он стал простым батраком Ранаутагина с одним лишь отличием от других: время от времени хозяин звал его в свою ярангу и угощал обильной едой, всякий раз повторяя при этом, какую он оказал ему услугу, спасши от голода, от позора, да и дочь пристроена.