Метель
Шрифт:
Спустившись по трапу и впервые за месяц плавания ощутив под ногами твёрдую землю, Влас в первый миг даже пошатнулся, но тут же овладел собой. Выпрямился и поворотился к Завалишину.
– Куда ты сейчас, кадет? – под козырьком фуражки глаза офицера смеялись.
– В корпус, ваше благородие. Разрешите идти? – лихо откозырял кадет и дождавшись ответного козыряния старшего лейтенанта, крутанулся через левое плечо, подхватил рундук и зашагал по набережной.
Впрочем, отошёл он недалеко – до Большого проспекта от гавани было рукой подать, а там всегда можно поймать ваньку и тогда до Корпуса прямая дорога. Поэтому спешить было некуда – когда ещё выдастся время для прогулки. Он остановился у парапета набережной, поставил рундук на брусчатку и глянул
Направо во всю ширь за кроншпицами распахивалась синью Маркизова лужа – какой простор! И какая теснота после Северного моря, даже и после Балтики и Беломорья. Над заливом быстро таяли облака – короткий летний дождь уже прекратился. Налево – шпиль Троицы 4 вздымался среди доходных домов Большого проспекта, прямой перспективой уходящего через весь Васильевский остров до самой Первой линии и Биржи. Если приглядеться, то можно и разглядеть в конце перспективы колонны Стрелки – едва видны над кровлями. В самом начале проспекта рядами стояли извозчики – ждали пассажиров, заранее зная время прихода «Елизаветы», съезжались со всего острова, спорили из-за очереди, кому первому брать пассажира. Пароходом из Кронштадта приезжал обычно народ денежный, и среди извозчиков Васьки было делом чести подхватить пассажира с «Елизаветы».
4
Церковь Святой Живоначальной Троицы в Галерной гавани.
А прямо…
Прямо – на самом парапете, подобрав ноги к себе, словно уличник с Обводного, сидел мальчишка в форме их корпуса – мундир на груди нараспашку, фуражка сбита на затылок, сидит в опасной близости от края парапета, вот-вот и свалится за него, в воду залива. И, мечтательно щурясь, смотрит в морскую даль, туда, где едва виднеются в туманной летней дымке Кронштадт и Петергоф.
Ну и кто бы это мог быть?
Гадания были излишни.
Кадет Смолятин весело улыбнулся и окликнул:
– Грегори!
Мальчишка вздрогнул, обернулся, увидел Власа и расплылся в улыбке.
2
Дилижанс для Грегори стал уже делом привычным, не то, что в прошлом году – не в новинку, если за неполный год едешь в третий раз. Но дорога радовала по-прежнему, и попутчики вновь, не сговариваясь, пустили мальчишку к окну. Благо ни ровесников, ни ребят помладше (с ними, пожалуй, пришлось бы и местом поделиться) в дилижансе не было.
Лошади дружно волокли смоленую карету из Москвы в Петербург, и где-то около Бологого зарядил дождь – в первый день лило как из ведра, то прекращаясь, то вновь начиная. Карета вязла в колеях, качалась на ухабах, и Грегори поневоле стало скучно.
Попутчики большей частью дремали, в этом году никто не шутил, не вел задушевных разговоров, да и сами они выдались какими-то скучными.
Высокий и сутулый офицер («Платон Сергеевич, – хмуро буркнул он при знакомстве, – можете меня так и звать, кадет, ни к чему чинами считаться») с эполетами драгунского штабс-ротмистра, хмурый, худой, со впалыми щеками и каким-то костистым лицом, он почти всю дорогу спал, а когда не спал, то либо поминутно морщился, словно у него что-то болело, либо курил, отчего морщились уже остальные пассажиры. Впрочем, сидел он тоже у окна, у противоположного, и дым быстро вытягивали сквозняком. Из скупых придорожных разговоров в трактирах и дилижансе Грегори понял только, что штабс-ротмистр едет в столицу хлопотать то ли о каких-то льготах или пенсионе, то ли о переводе куда-то, но на каком основании – штабс умолчал, а спрашивать никто не стал – Грегори не осмелился из-за возраста и субординации (штабс и без того глядел на кадета недовольно, особенно на его потёртый французский ранец), а остальным, видимо, было всё равно.
Дама со сварливым лицом, по внешнему виду – барынька того же достатка, что и кадет Шепелёв. Чёрный капор и такая же мантилья, горбоносое лицо с потемнелой от возраста кожей, из-под капора выбиваются пряди пепельно-седых волос, едва
Двое – по виду купцы средней руки, не выше третьей гильдии, Пров Семёнович и Евсей Львович. Оба в добротных дорожных сюртуках, один в тёмно-сером, другой – в чёрном, в шляпах котелками. Оба бородатые, один – неопрятная борода лопатой, тёмно-русая, щедро, словно перец с солью, посыпанная сединой, рта не видно из-за густой буйной поросли. Второй – аккуратная чёрная эспаньолка и завитые усы, словно у уланского офицера – и то, и другое совершенно не шло к его круглому лицу и курносому носу. Оба с густыми косматыми бровями. Эти попутчики большей частью отмалчивалась, не обронив о себе почти ни слова – Грегори видел только, как в Москве двое дюжих мужиков, прислуга извозчичьей биржи, с натугой взвалили для них на крышу дилижансе тяжёлый кованый сундук, один на двоих. Всю дорогу оба купца то спали, то, проснувшись, и перебросившись вполголоса несколькими словами, вынимали штоф с гданской водкой, копчёную немецкую колбасу, французские булки, выпивали, закусывали и снова ныряли в сон.
Грегори, глядя на своих попутчиков, иной раз поражался, как люди могут столько спать. И изнывал от скуки. Взятая с собой в дорогу книга (десятый том Карамзина, разумеется!) была прочитана ещё до приезда в Москву, а читать её вторично не тянуло. Вообще, Грегори любил читать полюбившиеся книги и по второму разу, и по третьему. Бывало и по пять раз! Многие знакомые не понимали: «Ты ж эту книгу читал! Неинтересно же! – И ты читал. А о чём она? – Да леший её знает! – И этот человек мне говорит, что второй раз читать неинтересно!». Но удовольствие тут – через год-два, когда книга подзабудется, а читать вторично по свежему следу – слуга покорный! Такое и вправду скучно!
Когда ямщик объявил, что виден Петербург, кадет Смолятин неподдельно оживился – наконец-то! Дорожная рутина заела вконец! Он обрадованно завозился, перекладывая без нужды пожитки в ранце, сунул рядом с ними Карамзина, и захлопывая крышку, случайно задел Аделаиду Христофоровну пряжкой ремня.
– Да не спеши, детонька, – то ли она не запомнила имени кадета при знакомстве, то ли нарочно не хотела его по имени звать. – Успеешь.
– И то верно, не спеши, а то успеешь, – насмешливо хмыкнул Евсей Львович, изменив обычной своей молчаливости и косо поглядывая в окно – дилижанс уже катился по мосту через Обводный канал и замедлял ход, подъезжая к заставе. Здесь! – вспомнил Грегори прошлогодние приключения на этом месте и против воли (чего он там не видал, в самом-то деле?!) выглянул в окно, словно опять ожидая увидеть на набережной стоящего над рундуком Власа, готового к драке, и охватывающую его с трёх сторон пятерку уличников. Но на набережной не было никого, да и глупо было бы надеяться.
Год прошёл.
Почти сразу же Грегори ощутил касание, обернулся – Пров Семёнович поднял трость и лёгким толчком набалдашника в плечо отстранил кадета от окна:
– Посторонилась бы вы… эээ… молодой человек.
Мальчишка непонимающе вздрогнул, внутренне поразившись нахальству мещанина, и отодвинулся, освобождая окно, так, чтобы в него со своих мест могли смотреть оба малоразговорчивых попутчика. И поразился, настолько они преобразились – оба глядели в окно цепко и напряжённо, словно ожидая какой-нибудь пакости, могущей случиться в любой миг. И перехватил взгляд штабс-ротмистра – тот сидел, уже не морщась, и почти так же цепко смотрел на обоих купцов (хотя в то, что эти двое – купцы, верилось все меньше), засунув обе руки под шинель. А Аделаида Христофоровна зажалась в угол, словно ей что-то угрожало.