Метелица
Шрифт:
По залу прошелся вздох — тихий, как шепот сосен под ветром, и опять все затаили дыхание. В груди у Артема что-то напружинилось, собралось в комок и застыло в ожидании.
— Перестало биться сердце гениального соратника Ленина, — продолжал директор срывающимся голосом, — нашего мудрого вождя и учителя, нашего любимого Иосифа Виссарионовича… — Голос его опять захрипел, и опять он хыкнул несколько раз. — Дети, бессмертное имя Сталина будет вечно жить в наших сердцах! Почтим его память молчанием.
Круглые щеки директора побагровели,
Как Артем ни крепился, но слез удержать не смог. С первых слов директора они начали подпирать к горлу, щекотать в носу, туманить глаза и наконец прорвались. И он не стыдился их, не думал о том, что его могут увидеть плачущим. Сейчас он ни о чем не думал и никого не замечал. Так прошло несколько минут.
— Дети, — послышался снова директорский голос, — сегодня занятий не будет. Идите домой.
Расходились тихо, не торопясь, без обычного гвалта и толкотни, разве что бестолковая малышня суетилась и попискивала, как всегда.
В классе, заталкивая в сумку тетради и учебники, Артем спросил Максима:
— Ты куда сейчас?
— Поеду обеденным. Подождем?
— Долго. Наши собираются пешком.
— Тогда — пока.
— Бывай.
Можно было сходить в кино или просто погулять по Ново-Белице, только ничего не хотелось, даже не хотелось ни о чем говорить.
С Лешкой Скорубой и долговязым Санькой Колмаковым они вышли на улицу, где отдельной группой человек в десять собрались все сосновские — с пятого по десятый классы. Всей группой они и двинули по проулку, мимо базара, на сосновский шлях. Дорога была привычной и знакомой до каждого кустика на обочине, до малейшей колдобины в разбитой колее. За многие годы сосновцы истоптали ее и валенками, и ботинками, и босыми пятками, облазили все окопы в округе, старые траншеи и канавы, все ягодные и грибные места. Обеденный поезд шел раньше окончания занятий, вечерний слишком поздно, и дожидались его разве что в сильную непогоду, затянув туго-натуго пустые животы.
По дороге, возле базара, на широком застекленном щите прочитали в «Правде» сообщение о смерти Сталина: «Перестало биться сердце соратника и гениального продолжателя дела Ленина, мудрого вождя и учителя Коммунистической партии и советского народа…» — все те же знакомые и привычные, как грамматические правила, слова, какие произносил директор полчаса назад, какие мог сказать без запинки Артем и любой из его одноклассников. От привычности этих накрепко заученных, ежедневных газетных и трибунных слов разбирала досада, и то чувство общей беды, которое было в Артеме во время школьного митинга, начинало притупляться, понемногу покидать его.
У щита толпились люди, переговаривались, вздыхали, дымили папиросами. Чаще всего слышалось растерянное:
— Что ж то будет теперь?
— А все, что хочешь. И на
— Не полезут, это им не сорок первый.
— Ой, страшно! Чего будет?
— Да ничего не будет! — прохрипел кто-то.
— Кто ж править теперь станет?
— Найдутся, — отозвался тот же хриплый голос.
Но тут же раздался строгий басок:
— Что-что? Кто это сказал?!
Толпа притихла и быстро разошлась. К газете уже подходили новые люди, заводили новые разговоры.
День выдался ясным. Солнце пригревало плечи, снег размяк, легко уминался под ногами, кое-где начинал подтаивать и оседать, покрываясь крохотными воронками, и в них, в этих воронках, ярко поблескивали капельки только что образовавшейся воды. Деревья раскинули по сторонам свои бурые ветки, топорщились тонким гольем, и весь лес, просвеченный насквозь солнечными лучами, походил на причудливо сплетенную бесконечную, сколько видит глаз, решетку.
Артему хотелось нарисовать все это — по привычке, как он делал всегда при виде необычного, понравившегося ему пейзажа, но сегодня было не до зарисовок. Ему поскорее хотелось узнать, как воспринял смерть Сталина отчим. Разговор, услышанный у газетного щита, озадачил его, вернее, не сам разговор, а пренебрежительный тон и слова мужика с пропитым, хриплым голосом. Подобное он слышал от отчима, но тот — особая статья.
Когда Артем ходил в третий-четвертый классы, то верил отчиму, что бы тот ни говорил, сейчас же, после трехлетней его отлучки, все виделось по-другому. Он уже не был для Артема непререкаемым авторитетом, не восхищал своей расхристанной удалью и бычьей силой, более того, зачастую вызывал неприязнь и желание спорить.
Вообще отношения у Артема с отчимом стали сложными после его возвращения.
Еще в сорок девятом мать прогнала его, а перед этим прогнал директор: отобрал машину и уволил с завода за пьянку.
Заявился отчим конечно же снова пьяным и с бутылкой в кармане. Выставил ее на стол, плюхнулся на табуретку и приказал:
— Дай что загрызть да садись — обмозгуем это дело. Ишь, гад, он еще и милицией угрожает. А плевал я на него и на милицию! Чихал с высокой колокольни, мать его перемать!.. Ты мне даешь стакан?!
— Ложись спать, Демид, сегодня мы с тобой ничего не обмозгуем. Ложись, завтра.
— Чего? Стакан дай!
— Ну и пей, — вскинулась вдруг мать. — Пей и убирайся! Хватит, сыта по горло!
— Ах, вон ка-ак, и ты гонишь. И тебе я не нужен. Никому не нужен. Чихать! — Он сорвал пробку с бутылки, налил полный стакан и одним духом выпил.
Мать кивнула Артему и хотела выскользнуть из дома, но отчим заметил это и вытянул руку, перегородив дверь:
— Нет, постой! Посто-ой, давай до конца. Гонишь? Не нужен? Никому не нужен? — Он вытаращил красные глаза и заскрипел зубами. — Зарежусь! Ты этого хочешь — получай, душа из меня вон! Где бритва?