Метелла
Шрифт:
Здесь письмо было оборвано появлением леди Маубрей.
Металла выронила листок и, закрыв лицо руками, оцепенела в мрачном раздумье. Так просидела она до часу ночи, виня во всем случившемся самое себя и тщетно отыскивая способ справиться с бедой. Наконец в каком-то инстинктивном порыве она поднялась и направилась в комнату к племяннице. Все в доме спало; погода была прекрасная; фасад замка белел, озаренный сиянием луны, лежавшим светлыми полосами в галереях, где все окна были открыты настежь. Словно тень, скользящая по стене, Метелла медленно и бесшумно прошла по галереям — и вдруг столкнулась лицом к лицу с Сарой, которая босиком, в белом муслиновом пеньюаре двигалась ей навстречу. Они заметили друг друга, лишь когда обе очутились на ярко освещенном месте, у стен, сходившихся здесь
— Что вы делаете здесь поздней ночью? Куда вы идете?
— К вам, тетушка, — твердо отвечала Сара.
— Идем, дитя мое, идем, — молвила леди Маубрей, взяв ее под руку.
В молчании дошли они до комнат Метеллы. Глубокий ночной покой и ликующие соловьиные трели составляли разительную противоположность с тяжелой печалью, удручавшей обеих женщин.
Леди Маубрей затворила двери и увлекла племянницу на балкон спальни. Здесь она опустилась на стул, усадила Сару на скамеечку у своих ног, положила ее голову к себе на колени и взяла ее руки в свои, а Сара осыпала их поцелуями и обливала слезами.
— О тетя, милая тетя, простите меня, я так виновата…
— Нет, Сара, ты ни в чем не виновата; я могу упрекнуть тебя только в одном — в том, что ты не доверилась мне с самого начала. Когда бы не твоя скрытность, дитя мое, ничего дурного не случилось бы, но теперь ты должна быть со мной откровенна, должна сказать все… Все, что знаешь…
Леди Маубрей произнесла эти слова в смертельной тоске, чувствуя, как на лбу у нее — пока она ждала ответа племянницы — выступает холодная испарина. Не догадалась ли Сара, почему Оливье живет у них в замке или по крайней мере жил в продолжение нескольких лет? Леди Маубрей не понимала, что могло заставить Сару отречься внезапно от надежд, так долго и тайно ею лелеемых, и она содрогалась при мысли услышать из уст племянницы заслуженные упреки. Бремя скатилось у ней с души, когда Сара, не колеблясь, ответила:
— Да, тетушка, я скажу все! Ах, зачем я раньше не призналась вам в своих глупых мечтах! Вы предостерегли бы меня: кто же лучше вас знает, что вашему сыну невозможно жениться на мне…
— Но что побуждает тебя так думать?.. Кто тебе это сказал?..
— Сам Оливье, — отвечала Сара. — Нынче поутру в парке, возле ограды у дороги, мы с ним болтали о всяких пустяках. И как раз проехал свадебный кортеж; мы остановились поглядеть на молодых; я сказала, что вид у них смущенный. «Нет, грустный, — говорит Оливье. — Да и как им не быть грустными. День свадьбы — можно ли вообразить что-нибудь более нелепое и жалкое!» — «Но отчего? — спрашиваю я. — Неужто бы вы предпочли, чтобы люди женились тайком? Это было бы еще грустней». — «Я предпочел бы, — отвечает он, — чтобы никто не женился. Что до меня, то я смотрю на брак с отвращением и не женюсь никогда». О дорогая тетушка, эти слова пронзили мне грудь, как кинжалом! Но вместе с тем они показались мне просто неслыханными, поэтому я решила не отступаться и сказала якобы в шутку: «А вы за себя наперед не ручайтесь». Он весь вспыхнул и ответил мне с такой живостью, будто намеревался навсегда лишить меня всякой надежды: «Уверяю вас, мисс Маубрей, я сказал правду; я дал обет перед небом и сдержу клятву». Я дне мела от стыда и от боли и потом провела весь день в тщетных попытках скрыть свое отчаяние…
Девушка разрыдалась. А Метелла, избавясь от терзавшей ее тревоги, на несколько мгновений замерла, равнодушная к страданиям племянницы. Оливье не любит Сару! Что нужды, если она его любит, что нужды, если она молода, богата и красива! Он не ищет иной сердечной привязанности, никакого иного семейного счастья, кроме того, которое он вкушает у домашнего очага леди Маубрей. И на миг она эгоистически ушла в глубины своего сердца,
Со слезами на глазах заключила она ее в свои объятия и, под властью внезапно нахлынувшей жалости и нежности, решилась принести свою любовь в жертву Саре.
— Нет, — сказала она племяннице в увлечении пылкого великодушия, — Оливье не давал никакого обета, он свободен и может жениться на тебе; он тебя полюбит, ты будешь с ним счастлива, а я вас благословлю. Нет, нет, никогда не воспротивлюсь я союзу двух существ, самых дорогих для меня во всем мире…
— О, как вы добры, тетушка, я верю, верю вам! — воскликнула Сара и вновь бросилась на шею к леди Маубрей. — Но ведь он-то меня не любит! Чем тут поможешь?
— Он же не говорил, что не любит тебя? Разве он тебе это говорил?
— Нет, но почему он сказал мне, что связан обетом? Что, как это и в самом деле так? О! У него есть какие-то причины, вам неизвестные! Он любит другую. Может быть, он даже тайно женат?
— Я расспрошу его, мне он признается, — ответила Метелла. — Я сделаю для тебя все, что в моих силах. И если ничего не добьюсь, с тобой, по крайней мере, будет моя любовь.
— Благодарю вас, благодарю вас, матушка! — воскликнула Сара, упав к ее ногам.
Утешенная опрометчивыми обещаниями тетки, девушка немного успокоилась и пошла к себе. Метелла сама уложила ее в постель, дала выпить успокоительного декокта и удалилась, лишь когда племянница перестала вздыхать во сне, как это бывает с детьми, которые засыпают в слезах и, уже уснув, все еще всхлипывают.
Леди Маубрей не спалось. Частью сомнения ее исчезли, но оставались и вопросы непроясненные, отдавшие ее во власть новых терзаний, и она не видела исхода из того щекотливого положения, в какое поставила бедную свою племянницу. Мысль склонить Оливье к женитьбе на Саре никак не могла утвердиться в ее душе; напрасно бы даже хотела она преодолеть свою женскую ревность, которую так великодушно подавляла на протяжении более чем целого года: порой между людьми возникают связи столь же священные, как если бы их основанием служил закон; и даже Оливье, пожелай он того, не смог бы забыть, что прежде видел в Саре дочь Метеллы.
Не умея разрубить этот запутанный узел, леди Маубрей рассудила обождать дня два-три и уж затем принять решение; она старалась убедить себя, что страсть Сары, возможно, не столь сильна, как это рисовалось девушке в ее романтической исповеди; наконец, холодность Оливье могла лучше всяких разуверений излечить Сару от ее любви. Наутро леди Маубрей пришла к племяннице, сказала ей, что хорошенько все обдумала и что по зрелом размышлении заключила: разузнавать у Оливье о его намерениях или просить объяснения словам, сказанным накануне, невозможно, ибо он догадается, каково было их действие на мисс Маубрей, и заподозрит, какое значение они для нее имели.
— При твоих чувствах к нему, — проговорила Метелла, — первое и самое важное: ни в коем случае не открывать своей любви, пока не узнаешь, что и он тебя любит.
— О, разумеется, тетушка, — молвила Сара краснея.
— Я не сомневаюсь, дитя мое, что не должна Напоминать тебе о девичьей скромности и достоинстве и что достоинство и скромность внушат тебе необходимое благоразумие и научат владеть собой…
— О, конечно, тетушка, конечно! — воскликнула юная англичанка со смешанным выражением страдания и гордости, придавшим ей сходство с молодой христианской мученицей на картине Тициана.