Метеоры
Шрифт:
Она улыбалась, молчала, в конце концов говорила, что это действительно на него похоже, — в защите своей слишком шикарной квартиры, скатиться до ванной, загроможденной баночками с кремом, пуховками и папильотками. Но встречались они все же всегда у нее, на улице Габриэль, на Монмартрском холме, в красном вертепе, перегруженном драпировками, загроможденном безделушками, созданном для ночной жизни при свете красных ночников, — на полу, на диванах, пуфах, мехах, в левантском кавардаке, чью «восхитительную безвкусицу» с первого дня отметил Эдуард. На самом деле его привязывала к Флоранс и к ее бонбоньерке очень крепкая, но сложная связь, которую он ощущал и плотью, и сердцем, плоть была покорена, но сердце молчало. Он вынужден был признаться себе, что испытывает к Флоранс определенную любовь. Но невероятный парадокс: он любил ее против
Его болезнь, после двадцати счастливых и плодотворных лет брака, была изломом существа, испытавшего неразделенную жажду нежности и сексуальный голод. Он был сильным, уравновешенным, уверенным в себе, пока этот голод и эта жажда, тесно переплетясь, смешивались с любовью к жизни, с его страстной готовностью существовать. Но вот уже Мария-Барбара внушает ему только большую нежность, расплывчатую и мягкую, которая обнимает детей, дом, бретонский берег, — чувство глубокое, но не пылкое, — как те осенние вечера, когда солнце покажется из аргенонских туманов и тут же вновь скрывается в мягких золотистых облаках. Свою вирильность он обретал подле Флоранс, в красном вертепе, полном наивных и сомнительных амулетов, которые ему слегка претили, хотя они старались вместе смеяться над ними. Это тоже удивляло и привлекало его — ее способность дистанцироваться от своих средиземноморских корней, от родных, о которых она говорила вскользь, и, в общем-то, от самое себя. Уметь наблюдать, оценивать, высмеивать, ни от чего меж тем не отрекаясь, оставляя нетронутой солидарность, глубокую и неизменную любовь, — вот на что он был неспособен и великолепный пример чего являла Флоранс.
Он же чувствовал, что разрывается на части, что он вдвойне предатель и отступник. Эдуард мечтал о разрыве, о бегстве, способном восстановить его прежнюю сердечную цельность. Он скажет раз и навсегда «прощай» Марии-Барбаре, детям, Звенящим Камням и начнет новую жизнь в Париже, с Флоранс. Несчастье такого мужчины, как он, — многих мужчин — в том, что жизнь отпустила им достаточно сил, чтобы по крайней мере дважды исполнить долг мужа и отца семейства, тогда как женщина выдыхается и сдается задолго до того, как оперится ее последний птенец. Второй брак мужчины с новой женщиной, на поколение моложе первой, — в порядке вещей. Но иногда Эдуард сам себе казался усталым, выдохшимся, его мужественность в присутствии Флоранс выражалась не так сильно, а то и просто молчала. Тогда он думал, что его место — возле своей всегдашней спутницы, на бретонских землях, в эротико-сентиментальном полупансионе и спокойной нежности старых супругов.
Войны как будто нарочно придуманы для того, чтобы разом разрешать такие непримиримые альтернативы.
ГЛАВА II
Коронация Александра
Александр
Вероятно, это свойственное всем влияние возраста, к которому я подхожу. Семья, семейные корни, которые до сих пор заботили меня так же, как прошлогодний снег, интересуют меня все больше и больше. Наверняка в глубине моей надменной веры в то, что я среди родственников, — явление уникальное, необъяснимое, непредсказуемое, — скрывался протест. С отдалением от семейной среды, где я был так всесторонне непонят, с падением авторитета ее членов, одного за другим, мое отвращение капитулирует, и я все более склоняюсь к мысли считать себя ее продуктом. Осмелюсь ли признаться, что теперь я посещаю особняк в Старом Ренне, на улице Капитула, где родились и умерли несколько поколений Сюренов, не без некоторого волнения? Это новое чувство, в целом довольно близкое сыновнему почтению, и намек на которое еще не так давно вызвал бы у меня дикий смех.
Итак, в этом доме жил Антуан Сюрен (1860–1925), вначале подрядчик по строительству и сносу зданий, затем, в конце жизни, — торговец тканями и конфекционом. Старший сын, Постав, которого он успел приобщить к первому ремеслу, остался верен старому дому, где до сих пор живут его жена и четыре дочери. Предприятие, оставленное ему отцом, преобразовалось в муниципальную службу переработки отходов и очистки. Второй брат, Эдуард, женился на дочери одного из поставщиков тканей для отцовской коммерции, владельца небольшой ткацкой фабрики на Северном
Остается младший из братьев Сюренов — я, Александр. Не могу без ликования вообразить те строки, что были бы мне уготованы в традиционной и чинной семейной хронике. «Видимо, вследствие излишней ласки со стороны родителей, он показал себя неспособным на какое-либо предприятие, до кончины матери жил подле нее, а после ее смерти дал волю дурным наклонностям и впоследствии погряз в худшем разврате».
Восстановим факты. Поскольку мой отец практиковал, в общем-то, на двух поприщах, — общественные работы и конфекцион, — соответственно, мои братья унаследовали и то, и другое. Мне не осталось ничего. Ничего, кроме милой мамулечки, на которую я так похож и которая никогда не была счастлива с этим своим мужем, Антуаном. Поселилась она со мной в Париже по собственному выбору и потому, что уже не чувствовала себя хозяйкой в доме на улице Капитула, захваченном дочерьми Постава под предводительством дракона, на котором он женился. Гордость и душевное спокойствие мое — в том, что я дал ей прожить единственные ее по-настоящему счастливые годы.
20 сентября 1934 года равноденственный ураган редкой силы пронесся над Бретанью и имел для меня неисчислимые последствия. Действительно, в этот день на одной из своих строек погиб Постав — в результате падения крана, задавленный тремя тоннами бытового мусора. Эта отвратительная и нелепая смерть могла бы вызвать у меня улыбку, но она косвенно ранила и меня тем горем, которое испытала моя милая мамуленька. Пришлось ехать с ней в Ренн на похороны, жать руки всей тамошней знати, подходить к невестке, ставшей страшнее прежнего из-за вдовства, бремени главы семьи и полагающегося по такому случаю черного крепа. Но это было ничто по сравнению с семейным советом, который пришлось вытерпеть на следующий день. Я думал, что не имею никакого отношения к наследию брата, и намеревался отправиться в ботаническую прогулку по берегам реки Уродки, не заслужившей такого имени, потому что на ее берегах встречаются вполне цветущие и не слишком пугливые экземпляры молодых людей. Так на тебе! Должно быть, вдова унюхала мой бродяжий настрой, потому что с вечера наколола меня на булавку при всей семье и сказала старым и скорбным, как виолончель, голосом:
— Завтра наш давний и неизменный друг мэтр Дьелефи возглавит семейный совет. Мы все на вас рассчитываем, дорогой Александр. Ваше присутствие аб-со-лют-но необходимо.
Видно, хорошо она меня знала, гарпия, если так настаивала!
Я так и не узнал, был ли заговор спланирован всей родней заранее, но только внезапно — после полутора часов усыпляющей болтовни — я оказался перед огромной, разверстой, совершенно неожиданной ловушкой. Из вышеупомянутой болтовни, которой я едва уделял внимание, внезапно с непреложной необходимостью последовал вывод, что бизнес Постава обширен, что он не может остаться без управления, что управление должно исходить из круга семьи и что мне одному по силам справиться с этой задачей.
Мне? Так и вижу себя, окаменевшего от изумления, с пальцем, упертым в грудь, обводящего очумелым взглядом полукруг мраморных истуканов, кивающих «да-да-да» в такт неумолимой судьбе. Мне? Влезть в еще теплые шлепанцы этого желчного пердуна, ежевоскресно водившего драконовидную супругу и четырех дочерей-уродок в собор Св. Петра к мессе? Возглавить его малопочтенное и вонючее хозяйство? Эта несказанная издевка буквально душила меня.
Я встал, вышел и охотничьей рысью бросился в город. Но вечером, вернувшись на улицу Капитула, в свою юношескую комнатку, я нашел на прикроватном столике довольно роскошный буклет, напечатанный строго и на мелованной бумаге, с таким загадочным заглавием: «СОДОМ и чистилищное дело».
Невидимая рука позаботилась о том, чтобы некая мысль продолжила свой путь.
Чистилищное дело! Казалось, это слово вырвалось из трактата о болезнях системы пищеварения или из эссе по религиозной казуистике. Весь Постав был в этом неологизме — что толку искать его в словаре, — выдававшем усилие с лихвой компенсировать ужасное ремесло подобием кишечно-духовных изысканий. Чего я только не узнал в ночь с 26 на 27 сентября 1934 года, сравнимую только с ночным экстазом великого Паскаля!