Метида
Шрифт:
Доверия кафешка не внушает, окна темные, около крыльца урна с просыпавшимся мусором, над крыльцом давно угасшая неоновая надпись «Метелица», стена – бледный кирпич с оттенком мякины; с детства не нравился этот цвет больниц и общественных сортиров. Однако в машине он уже устал сидеть, всё затекло, и что-то похожее на геморрой покалывает всё активнее. Надо немного прогуляться, может заведение все-таки работает, пусть кофе будет придорожным, но все-таки теплым, сладким и хоть немного пахнуть южными краями.
Короткая прогулка закончилась, когда он дошел до двери, украшенной графитти – что-то вроде змейки, что скрутилась в восьмерку. Несколько секунд помедлил, обернувшись на дорогу, где как раз проезжал автомобиль; боковое стекло опущено,
Антон нехотя толкнул дверь кафешки, надеясь, что она окажется закрытой. Но та со скрипом отворилась. Перенес ногу через порог. Внутри было сумрачно, однако, пожалуй, уютно. Ему стало немного стыдно, что он сравнивал эту кафешку с сортиром. Отделанные красным деревом стены, столы из грубой, но цельной сосновой древесины, свежеструганные половицы. В углу антикварный музыкальный аппарат; слегка потрескивая Эдит Пиаф поёт с ветхого винила о том, что ни о чем не жалеет. И вполне тут чисто. Пестрые лоскутковые скатерти, на них вазочки с цветами. Пахнет вкусно, и борщ фиксируется , и жареная картошка, и даже вполне себе пристойный кофе. За стойкой дремлет некто, скорее всего, владелец, выглядывая лишь розовой лысинкой. В зале трое. Но двое как раз чинно выходят – дальнобойщики из той фуры, наверное. Один остался. Играет сам с собой в бильярд. Скучает, поди. И как-то странно он передвигается; хромает, что ли.
Антон подошел к стойке.
– Здравствуй, дорогой. Пить будешь? – спросил владелец с приятным армянским акцентом, оставшись всё также скрытым стойкой. Почему он даже не хочет встать со стула?
– Я за рулем. Есть буду.
– Придется подождать. Тут у нас полтора едока в день, так что постоянной готовки нет. Те, которые ушли, уже всё съели.
– Ты не забудь, прежде чем этого залетного обслужишь, выкатить мне картошечку с грибами, – подал хриплый голос мужик от бильярдного стола.
– Вы там не беспокойтесь, больше чем надо, – не сумев удержать раздражение, процедил Антон.
– Ты… поспокойнее, – послышался голос из-за стойки. – Он тихий, тихий, а потом как врежет или, скорее, что-нибудь разобьёт здесь. Лесником он у нас, служилый человек. Хороший лесник, и браконьеров отвадил, и халявных вырубщиков леса; ни одного возгорания, ни единого пала не допустил. И краевед знатный, составил планы всех первых русских поселений в этом краю: где амбар, где житница стояла, где съезжая изба, где башня сторожевая. И повоевать, кстати, успел, до того как лес принял…
Лесник прервал словоохотливого хозяина.
– Ты меня, Самвел, елеем не замазывай. Может, к нам следователь пожаловал… Эй, идите сюда, господин залетный, я только раскат сделал, сыграйте партийку, пока хозяин нам какую-нибудь вкусняшку сообразит.
Лесник выглядел скромно и невыразительно, местами страшновато из-за обилия шрамов, украшала его разве что меховая безрукавка. На локтевом сгибе следы, пожалуй что от инъекций. К этому – негустые волосы с проседью и нос, показывающий близкое знакомство с бутылкой, а может несколько повышенное давление. Антон хотел спросить, что у Лесника с ногой, но затем подумал, что слишком много чести…
Впрочем, тот сам сказал:
– Потрепало на чужой половине поля.
Гость как раз подошел к бильярду. Играл он плохо, даже по шару мазал. Немного погодя Лесник положил кий:
– Ладно, пойдемте ко мне за стол. Пивком угощу, пока Самвел нам чего-нибудь наготовит. Он – способный, быстро нашу кухню изучил. Но тормоз полный.
– Да не надо меня угощать.
– Знаю, знаю, вы не бедный. По крайней мере, ершистый. Как вас?
– Антон.
– Вы, Антон, вроде как у нас тут в гостях. А мы общением не избалованы, анахореты так сказать. Машинка у вас сломалась, техпомощь, возможно, подъедет часа через два, а, может, сегодня уже нет. Так что вы с местными не ссорьтесь, уважайте, так сказать, наш устав. И пить вам дозволено, не скоро за руль.
Антон, не взирая на волну внутренних протестов, вынужден был усесться к Леснику, а крепкое пиво сразу сняло недовольство. Водки, что ли, туда плеснули? Может, подпоить пытается?
Лесник подвинул к нему тарелку, на которой пальцами разделал копченую рыбу, что вытащил из рюкзака. И Антон послушно стал закусывать; рыба, похоже, сиг, была вкусной.
– Что, у вас там такой нет? Вы ж издалека? – полуспросил-полуподтвердил Лесник.
– А с чего вы взяли, что издалека?
– Так, показалось. Ладно, не парься; ботиночки у тебя легкие. С нейроинтерфейсом тут тоже не слишком много народу ходит, особенно с таким как у тебя. Но будем считать, что ты здесь не от нечего делать.
– Нейроинтерфейс – это так, несчастный случай. Какая-то банда хотела меня на наркод подсадить, но полиция вовремя отбила. Чтобы его удалить, надо прилично раскошелиться. Между прочим, я родом из этих мест. Километрах в ста отсюда родился. Правда, давно не был.
– Значит, ты не гость, а тоже илимский? У меня предок сюда пришел ещё в середине 17 века, казак из Великого Устюга. Илимский острог строил, таежное Прибайкалье и степное Забайкалье осваивал, потом в Даурскую землю, на Амур, с Хабаровым отправился, в бою против несметного полчища маньчжурского голову сложил. То силища была при пушках и прочем огнестреле, которая целый Китай завоевала. Прапрадед мой оборонял Петропавловск-Камчатский от англо-французского десанта в Крымскую стало быть войну. Прадед последним из Порт-Артура уходил в Русско-японскую, а дед среди первых туда во Вторую мировую возвратился. И у всех я знаю имена, отчества, чины и звания.
«Да уж, действительно анахореты. С ходу автобиографией грузят и генеалогией глушат.»
– В нашем многопьющем роду тоже есть много сказаний, – сказал Антон, чтоб не ударить лицом в грязь. – Наверное и мои предки пришли сюда давным давно. Только я этим мало интересовался. Меня темное будущее гораздо больше волнует, чем светлое прошлое.
– Что интересно, я предков иногда так чувствую, словно они живы и где-то есть, – продолжил Лесник (уже не просто балакая, а, как показалось Антону, вещая, устремив взор куда-то вдаль). – Смотрю их глазами, ушами их слышу; их руками, например, засыпаю, порох на полку кремневого ружья. Чувствую, как на волоке тащу на себе судовую мачту, проваливаясь до пояса в снег, обливаясь потом при минус сорока. Вижу, как прёт на меня маньчжур в позолоченных доспехах, разрезая воздух секирой. Сам крещу тесаком здоровенного бритта, который пытается вогнать штык мне в пузо. Ощущаю, как самурайский меч срезает мне кусок скальпа, царапая с противным звуком свод черепушки. Будто я играю на гармошке, сидя на броне «тридцатьчетверки», а от моего танка вовсю чешут япоши, бросая ранцы, клинки, винтовки, – вещающий с усилием притормозил себя, поймав удивленный взгляд Антона. – А ты чем занимаешься?
– Соединяю и разъединяю вещи, – коротко отозвался тот.
– Вот как. Ученый?
Простое лицо Лесника показало актерское мастерство, изобразив почтение.
– Не совсем. Я – рабочий, занимаюсь сваркой и резкой металла.
– Уф, полегчало, рядом с учеными я-то робею. А с таким как ты я тоже ученый, точнее, не темнота позорная. Вот выучил, что есть на свете всякие состояния вещества. Тут и плазма – обычная, которой ты металл свариваешь и режешь, ещё кварк-глюонная, и такая штука, как бозонный конденсат, именуемый также бозе-жидкость, в котором плавают всякие фотоны, глюоны и прочая мелочь, чьи названия хрен запомнишь, но которые обеспечивают фундаментальные взаимодействия. А недавно открыли, что есть конденсат темпоральных трубок, который, наверное, можно наречь хроножидкостью. Она пока гипотетическая. Наш мир как бы соткан из темпоральных трубочек, но они столь плотно сплетены, что не различимы; а в той жижке с ними можно уже поработать. Получить же её надо путем сверхохлаждения. Если трубки разделить, то и мир может раздвоиться, растроиться и так далее.