Метод Сократа: Искусство задавать вопросы о мире и о себе

Фарнсворт Уорд

Лахет, 192e–193a

СОКРАТ. А знаем ли мы, по отношению к чему эта стойкость разумна? Ко всему – и к большому, и к малому? Например, если бы кто-нибудь упорствовал в разумном расходовании денег, зная при этом, что, потратив эти деньги, он приобретет большее, назовешь ли ты это мужеством?

ЛАХЕТ. Нет, конечно, клянусь Зевсом.

СОКРАТ. А если, например, врач, когда у его сына или у кого другого воспаление легких и тот просит есть или пить, не уступит ему, но воздержится?

ЛАХЕТ. Нет, и это вовсе не стойкость.

Лахет видит, что его определение мужества нуждается в уточнении. Оно явно охватывает случаи, которые в него не вписываются. Сократ с легкостью убеждает его в этом, предъявляя примеры, которые тоже подходят под определение собеседника, но в которых, однако, никакого мужества явно нет. Они были включены намеренно? Тогда стоит попробовать еще раз и сузить определение.

В «Горгии» представлена та же схема [111] . Сократ спрашивает, что такое красноречие, и Горгий дает ему ответ: это опытность в речах. Но когда врачи произносят речи о том, что следует делать

больным, интересуется Сократ, является ли это «красноречием»? (Нет – значит, нужна диастола, или разделение.) А в чем разница? Горгий отвечает, что искусство красноречия, в отличие от медицины, заключается исключительно в речах и не предполагает никакого другого труда. Но Сократ не удовлетворен. Ведь речи можно вести и о математике; получается, что математика и есть красноречие? (Нет – снова включается диастола.) По словам Горгия, красноречие предполагает разговоры о самых важных человеческих делах, а математика не такова. Сократ все равно недоволен: ведь каждый считает свое дело самым важным, между этими утверждениями нужно провести различия. (И опять диастола.) Тогда Горгий говорит, что красноречие – убеждение людей, наделенных властью. Довольно неплохо, отвечает Сократ; теперь можно обсудить, в чем же именно красноречие убеждает людей.

111

Горгий, 450a–c–453b.

Инструменты для проведения различий. Давайте присмотримся к технике, посредством которой Сократ реализует диастолу. Его собеседник пытается объяснить, что такое красноречие, – в его интерпретации это сначала речи, потом речи, не связанные с материальными результатами, а затем речи о самых важных делах. Как и всегда, Сократ придумывает примеры, которые внешне подходят под эти определения, но которые собеседнику не хотелось бы в них включать. Порой его иллюстрации носят исторический характер, а иногда он описывает случаи из повседневной жизни. К диастоле можно прибегнуть, описывая и гипотетическую ситуацию. В том же «Горгии» Пол утверждает, что власть – это способность делать с другими людьми все что вздумается. Сократ считает, что это слишком простое определение, обращаясь к мысленному эксперименту.

Горгий, 469d–e

СОКРАТ. Представь себе, что я бы спрятал под мышкой кинжал, явился на рыночную площадь в час, когда она полна народа, и сказал бы тебе так: «Пол, у меня только что появилась неслыханная власть и сила. Если я сочту нужным, чтобы кто-то из этих вот людей, которых ты видишь перед собой, немедленно умер, тот, кого я выберу, умрет. И если я сочту нужным, чтобы кто-то из них разбил себе голову, – разобьют немедленно, или чтобы ему порвали плащ – порвут. Вот как велика моя сила в нашем городе». Ты бы не поверил, а я показал бы тебе свой кинжал. И тогда ты, пожалуй, заметил бы мне: «Сократ, так-то и любой всесилен: ведь подобным же образом может сгореть дотла и дом, какой ты ни выберешь, и афинские верфи, и триеры, и все торговые суда, государственные и частные». Но тогда уже не в том состоит великая сила, чтобы поступать, как сочтешь нужным.

Сократ показывает, что способность убивать, которой в принципе обладает каждый из нас (ведь взять в руки кинжал может любой), сама по себе не является властью, поскольку, если мы ее применим, лучше не будет – нас накажут. Разумеется, когда Пол говорил о способности делать все что вздумается, он имел в виду способность творить подобное, избегая наказания. Однако Сократ захотел вбить клин в утверждение Пола: власть, по его наблюдению, имеет смысл лишь тогда, когда идет во благо. Теперь Сократ сможет задавать вопросы о том, что значит благо; мы продвигаемся дальше. Этот пример раскрывает ценность гипотетических ситуаций для сократического метода. В них можно доходить до крайности: такой пример сразу подведет нас к сути и убедит. Чтобы придумывать подобные примеры, нужна изобретательность, но вот реалистичными им быть не обязательно. Их задача – показать, что принцип приводит туда, куда собеседник, вероятно, прийти не хотел.

В диастолических аргументах используются и другие техники. Иногда Сократ указывает на логические проблемы, возникающие при рассмотрении двух разных вещей как одного и того же явления. В «Горгии» Калликл утверждает, что благое и приятное – одно и то же (соответственно, дурное и неприятное – тоже). Сократ отвечает, что так быть не может: благое и дурное – действительно противоположности, но удовольствие и боль таковыми не являются; в некоторых случаях они даже смешиваются друг с другом. Значит, благое и приятное следует отделить друг от друга. Затем Сократ доказывает ту же мысль, применяя подход, который был описан в главе 6. Дураки и трусы – дурные люди, верно? (Да.) Но ведь у них в жизни может быть столько же приятного, сколько и у хороших людей, так? (Конечно.) Значит, хорошее и приятное нужно разделять.

Здесь, как и всегда, лучше не заострять внимание на том, убедительны ли аргументы Сократа. В них есть свои недочеты; однако заметьте, что он каждый раз добивается согласия собеседника, прежде чем двигаться дальше. Если собеседник упорствует, Сократ разъясняет свою позицию более обстоятельно или переходит к другой. Если бы он спорил с вами, то поступал бы так же.

«Узнаю, когда вижу». Систолические и диастолические аргументы – способы приближения к истине. Вы что-то утверждаете или приводите пример чего-то: вот это мужественно, а это несправедливо; вот это честно, а это бесчестно. Систола и диастола заставляют вас объяснить, что вы имеете в виду, а потом помогают проверить устойчивость вашей аргументации. Но у такого анализа есть и альтернатива. Можно просто сказать себе: не стоит беспокоиться, поскольку, столкнувшись с реальными проявлениями мужества, несправедливости, честности, мы и так с очевидностью их узнаем. Именно таким образом большинство людей чаще всего и поступает. Перед нами, как выразился бы Милль, intellectus sibi permissus – разум, предоставленный самому себе. Такой подход может быть убедительным, но ошибок при нем не избежать.

И все же время от времени Сократ позволяет собеседнику «узнать, увидев».

Ему приходится идти на это – в противном случае поиск дефиниций будет трудно сдвинуть с мертвой точки. Ведь если вы не в состоянии привести примеры, в которых присутствие мужества кажется несомненным, то вы не узнаете, какие случаи искомая дефиниция должна охватывать. Некоторые специалисты утверждают, что Сократ и сам нередко спотыкался о парадоксы такого рода [112] . Они полагают, что, когда Сократ говорит, что человек не в состоянии дать определение мужеству или добродетели, он не имеет представления о том, что они вообще означают (такой подход называется приоритетом определения). Однако это не может быть правдой. Ведь нельзя исключать, что вам удастся привести практические примеры того или иного понятия, так и не определив его. Предположение о том, что с формулировки определения нужно начинать, принято называть – справедливо или нет – сократической ошибкой [113] . Автор этой претензии предостерегал афинян от общения с Сократом, который говорит молодым людям, что они не могут знать, является ли обман дурным делом, до тех пор, пока не определят это слово. Поскольку же определить они его, скорее всего, не смогут, они будут думать, что обман – это нормально, и в результате превращаются в терроризирующих Афины Тридцать тиранов – наставником нескольких из них был Сократ.

112

Geach, Plato's Euthyphro; Robinson, Plato's Earlier Dialectic, p. 53.

113

Geach, Plato's Euthyphro, p. 371.

Это довольно неприятная перспектива. Однако большинство ученых считает, что в ней искажается та причина, из-за которой Сократ столь рьяно добивается от своих собеседников четких определений [114] . Он вовсе не думал, что, не дав определения феномену X, его невозможно познать. Он требовал дефиниций, поскольку они позволяют разбираться в трудных ситуациях. Они ставят вас в положение эксперта. Конечно, мы и без определения кое-что знаем, но нам не хватает ясности. У нас есть лишь интуитивное понимание вещей, которое иногда приводит к истине, а иногда нет, – и потому оно представляется не слишком надежным. Большинство злодейств, больших и малых, совершаются людьми, которые придерживаются принципа «узнaю, когда увижу». И если мы не можем дать четкое определение понятия, то мы все же способны получить некое предварительное знание о том, что одна вещь вполне может служить примером другой. А это, в свою очередь, позволяет нам сказать: «У меня есть рабочее определение, которое кажется верным; я откажусь от него, как только оно будет опровергнуто, но это произойдет лишь в результате опытной проверки, а пока до опровержения еще далеко». Сократическое мышление приветствует обобщения, в том числе и ошибочные – при условии, что вы учитываете их ошибочность и готовы использовать их лишь до тех пор, пока не найдете вариант получше. Чего Сократ терпеть не может, так это обобщений, которые собеседник считает безальтернативно верными, не понимая при этом, чтo с ними не так и почему [115] .

114

См., например: Santas, Socratic Fallacy; Beversluis, Does Socrates Commit the Socratic Fallacy?

115

Сократическая (по духу) апология генерализаций представлена в работе Фредерика Шауэра: Schauer, Profiles, Probabilities and Stereotypes.

Довольно ограниченное использование принципа «узнаю, когда вижу» вполне соответствует тому, как действует Сократ. Он с готовностью обменивается с Лахетом примерами мужества, обходя стороной дефиницию термина. Сократ здесь верен себе: в том, что касается этики, есть вопросы потруднее, а есть попроще; от простых можно отталкиваться, подходя к более сложным. Не исключено, что простые тоже можно сделать сложнее, чем они кажутся, но сократический ум обычно распознаёт, где это требуется сделать. Порой, когда интеллектуальное изыскание терпит неудачу, Сократ и сам готов «узнать, взглянув». В «Хармиде», например, ему с собеседниками не удается дать хорошее определение рассудительности (или самоконтроля – с точностью перевести сложно) [116] . Но у Сократа все равно есть идея, как двигаться дальше, и он предлагает юному Хармиду решение.

116

Здесь применяется древнегреческий термин софросюне, не имеющий точного эквивалента в английском языке. У слова есть коннотации «хорошего порядка» (его особенно ценили спартанцы); возможным антонимом выступает термин мания. Милль считает его «одним из самых сложных для перевода слов во всем древнегреческом языке. Расхожий перевод, "умеренность", – передает лишь часть значения, но смехотворно неадекватен понятию, взятому в целом. "Сдержанность", "скромность", "умеренность" – ни один из этих переводов не полон. "Самоограничение" и "самоконтроль" лучше, но в них присутствует элемент волевого принуждения, в то время как исходное слово описывает личность, не нуждающуюся в принуждении. Кроме того, в этом слове содержатся идеи порядка и меры, а также, как можно заключить из самого диалога, обдуманности, которых недостает в английских эквивалентах. Еще одна существенная часть понятия – "ненавязчивость"; есть и другие коннотации, выходящие за рамки "рассудительности" и "благоразумия"… В связи с этим Грот несколько раз использовал понятие трезвости, возможно, именно это значение ближе всего к древнегреческому оригиналу. Однако даже оно едва ли способно заменить исходный термин, не нуждаясь при этом в постоянных комментариях». См.: Mill, Grote's Plato, p. 408.