Метроленд
Шрифт:
Как видите, в те дни у нас было немало поводов для беспокойства. А почему нет? Когда же еще беспокоиться о действительно важных вещах, как не в ранней юности?! Мы с Тони вовсе не волновались за нашу будущую карьеру, поскольку знали, что к тому времени, когда мы вырастем, государство будет платить таким людям, как мы, только за то, что они существуют — просто расхаживают по улицам, как эти люди-бутерброды с объявлениями и плакатами, и рекламируют хорошую жизнь. Нет… нас волновало совсем другое: чистота языка, самосовершенствование, предназначение искусства и плюс к тому некоторые абстракции, неосязаемые субстанции с большой буквы, как то: Любовь, Истина, Подлинность…
Наш блистательный идеализм вполне естественно проявлялся в форме воинствующего цинизма. Мы с Тони откровенно издевались над окружающими, причем из самых чистых — я бы даже сказал, искупительных, — побуждений. Мы избрали себе два девиза и руководства к действию: 'ecraser l'inf^ame [4] и 'epater la bourgeoisie. [5] Мы восхищались gilet rouge [6] Готье и омаром Нерваля; нашей гражданской войной в Испании была bataille d'Hernani. [7] Мы распевали на два голоса:
4
изводить тех, кто нам неприятен (фр.).
5
эпатировать буржуазного обывателя (фр.).
6
красной жилеткой (фр.).
7
буквально в переводе с французского — битва Эрнани. Имеется в виду драма Виктора Гюго «Эрнани» (первая постановка 25 февраля 1830), которая стала олицетворением битвы между классиками и романтиками.
Последняя строчка приводила нас в полный восторг, и при любой возможности мы старались ввернуть какой-нибудь ненарочитый омофон [9] в наши с ним высокопарные диалоги на уроках французского. Сначала нужно придумать какую-нибудь совершенно бредовую, но грамматически правильную фразу с обязательным по-галльски презрительным замечанием в скобочках по-английски… что-то типа:
8
9
Здесь и далее все построено на игре слов. Французские слова civilis'e — «культурный, цивилизованный» и syphilis'e — «больной сифилисом» пишутся по-разному, но произносятся одинаково и поэтому неразличимы на слух.
Омофоны — слова, которые звучат одинаково, но имеют разное написание, например, «луг»—«лук».
«Je ne suis pas, э… d'accord ce qui, ce que? (нахмуренный взгляд в сторону учителя) Барбаровски э… ajuste dit…» [10]
а потом — прежде чем учитель успеет оправиться от расстройства, услышав такую вот идиотскую фразу, — кто-то из нашей группы заговорщиков, давясь смехом, должен вступить в разговор с репликой наподобие:
«Carr'ement, M'sieur, je crois pas que Phillips soit assez syphilis'e pour bien comprendre ce que Барбаровски vient de proposer…» [11]
10
Меня нет, значит, я кто-то… что-то? Барбаровски только что сказал…
11
Определенно, мсье, я не думаю, что Филипп достаточно сифилитичен, чтобы правильно понять то, что Барбаровски ему только предложил… (фр.). (Прикол, опять же, заключается в том, что по-французски «сифилитичный» звучит точно так же, как «культурный, образованный».)
— и это всегда проходило.
Как вы уже наверняка догадались, мы с Тони так изощрялись в основном на французском. Нам нравилось, как он звучит: взрывные согласные и четкие, ясные гласные. И нам очень нравилась французская литература — из-за ее агрессивной воинственности. Французские авторы постоянно сражались друг с другом — защищали и очищали язык, устраняли сленговые словечки, составляли словари правильной речи, их сажали под арест, преследовали в судебном порядке за непристойное и непотребное поведение и высылали из страны, они настойчиво декларировали принципы «Парнаса», отчаянно подсиживали друг друга за места в Академии искусств и плели интриги за литературные премии. Нас привлекала сама идея такого изощренного и бескомпромиссного буйства. Монтерлан и Камю были вратарями. Фотография Анри де [12] из «Пари-Матч», где он тянется за высоким мячом — кстати, я ее вырезал, завернул в целлофан и хранил у себя в столе, в запирающемся ящике, — вызывала не меньше благоговения, чем портрет Джун Ритчи в «Как будто любовь» работы Джеффа Гласса.
12
Собственно, Монтерлан и есть группа французских поэтов конца XIX века, которые декларировали принципы бесстрастной поэзии изящных, красивых форм.
В английской литературе вроде бы не было ничего похожего на это самое изощренное и бескомпромиссное буйство. И в ней точно не было никаких вратарей. Джонсон был буйным и несговорчивым, но для нас — все-таки недостаточно изощренным и разносторонним; в конце концов, он всю жизнь просидел в родной Англии и пересек Ла-Манш уже чуть ли не при смерти. Чуваки вроде Йейтса, наоборот, были вполне изощренны и писали достаточно стильно, но почему-то всегда увлекались какими-то фейри и прочими сказочными приколами. Интересно, а как бы они отнеслись к тому, что все красное вдруг превратилось в коричневое? Первый бы вряд ли вообще заметил, а второй бы наверняка ослеп от потрясения.
2. Два мальчика
Мы с Тони гуляли по Оксфорд-стрит, старательно изображая fl^aneurs. [13] Это не так просто, как кажется. Для начала необходимо наличие quai [14] или хотя бы boulevard; [15] и даже если у нас более или менее получалось изображать бесцельную праздность самой fl^anerie [16] всегда оставалось раздражающее ощущение, что у нас все равно не получится начать и закончить прогулку по собственному выбору. В Париже, когда вы идете гулять, вы встаете с измятой постели в какой-нибудь chambre particuli`ere; [17] в Лондоне мы всегда выходили на станции Тоттнем-Корт-роуд и шли в сторону Бонд-стрит.
13
праздных гуляк (фр.).
14
набережной (фр.).
15
бульвара (фр.).
16
бесцельной прогулки (фр.).
17
отдельная комната (фр).
— Не хочешь кого-нибудь поизводить? — предложил я, вертя в руках зонтик.
— Что-то лениво. Я вчера Дьюхерста сделал. — Дьюхерст — это наш староста, который следит за дисциплиной. Он готовится стать священником, и вчера Тони действительно разбил его в пух и прах в жарком споре о несостоятельности метафизики как науки. — Я бы лучше кого-нибудь поэпатировал.
— На шесть пенсов?
— Идет.
Мы пошли дальше, и Тони принялся высматривать потенциальную жертву. Продавец мороженого? Мелкая сошка, да и вряд ли достаточно буржуазен. Вон тот полицейский? Опасно. Полицейские у нас проходили в одной категории с монашками и беременными женщинами. Тони вдруг резко остановился, мотнул головой и снял с шеи галстук с эмблемой нашей школы. Я тоже снял галстук, аккуратно скатал его вокруг ладони и убрал в карман. Сейчас мы стали просто «неопознанными» мальчишками без особых примет — в белых рубашках, серых брюках и черных пиджаках, слегка присыпанных перхотью. Мы перешли через дорогу и направились к новому бутику (кстати, мы с Тони очень не одобряли такой лингвистический импорт) с вывеской «МУЖСКОЙ МАГАЗИН» большими буквами. Судя по виду, это было одно из тех новомодных и опасных заведений, где озабоченные продавцы входят вместе с тобой в примерочную кабинку с мыслью по-быстрому тебя изнасиловать, пока ты не успел натянуть штаны. Тони оглядел продавцов и выбрал самого респектабельного с виду: пожилого седеющего дяденьку с отстегивающимся воротничком, широкими манжетами и даже булавкой для галстука. Он явно здесь сохранился от прежних владельцев.
— Сэр, чем я могу вам служить?
Тони взглянул мимо него на открытые деревянные полки с нейлоновыми носками «Бонлон».
— Мне, пожалуйста, одного мужчину и двух маленьких мальчиков.
— Прошу прощения? — нахмурился булавка для галстука.
— Одного мужчину и двух маленьких мальчиков, — терпеливо повторил Тони голосом въедливого покупателя, который знает, чего он хочет. Первое правило эпатажа: никогда не смеяться и никогда не отступать. — Любого размера.
— Не понимаю, сэр.
Я подумал, что, если учесть обстоятельства, это «сэр» звучит круто. Я хочу сказать, дядьке уже пора бы сломаться, правильно?
— Господи Боже! — раздраженно воскликнул Тони. — И вы себя называете «Мужской магазин»?! Чувствую, мне придется искать другое место.
— Да, сэр, пожалуй. Кстати, вы из какой школы?
На этом мы благополучно удрали.
— Крутой дядька, — буркнул я недовольно, когда мы на предельной скорости профланировали прочь.