Мэйфейрские ведьмы
Шрифт:
За всю свою жизнь, проведенную в Таламаске, я никогда не поднял руку на другого человека. Я взывал к разуму, прибегал к убеждению, потакал, лгал и, как только мог, стремился сокрушить силы тьмы, когда распознавал их, служа силам добра. Но в Монклеве во мне поднялся гнев, а с ним – желание отомстить и ощущение своей правоты. Я ликовал, что сбросил этого злодея с крыши собора, если спокойная удовлетворенность может быть названа ликованием.
Тем не менее я совершил убийство. Ты, Стефан, располагаешь моим признанием. И я не жду ничего, кроме осуждения с твоей стороны и со стороны ордена, ибо когда еще наши ученые доходили до убийства,
В свое оправдание могу сказать лишь то, что преступление было совершено в состоянии страсти и безрассудства. Однако я не сожалею о содеянном. Ты узнаешь об этом, как только мы встретимся. Я не собираюсь тебе лгать, чтобы облегчить свою участь.
Сейчас, когда я пишу эти строки, мысли мои сосредоточены не на убийстве инквизитора. Я думаю о Деборе и о ее духе Лэшере, а также о том, что видел собственными глазами в Монклеве. Я думаю о дочери Деборы Шарлотте Фонтене, которая отправилась не в Марсель, как полагают ее враги, а, насколько мне известно, отплыла в Порт-о-Пренс, на остров Сан-Доминго.
Стефан, я не могу оставить свои исследования этого вопроса. Я не могу отшвырнуть в сторону перо, пасть на колени и сказать, что раз я убил священника, то теперь должен отказаться от мира и своей работы. Поэтому я, убийца, продолжаю так, словно никогда не пятнал своих исследований преступлением или признанием в нем.
Что я должен предпринять теперь, так это добраться до несчастной Шарлотты, каким бы долгим ни было путешествие, и чистосердечно говорить с нею, рассказав ей все, что видел и что знаю.
Подобное может оказаться непростым делом; теперь я уже не стану взывать к благоразумию и прибегать к сентиментальным мольбам, как делал в юности, обращаясь к Деборе. Здесь все должно быть аргументировано; здесь мой разговор с этой женщиной должен быть построен таким образом, чтобы она позволила мне исследовать вместе с нею ту сущность, явившуюся из невидимого мира, из хаоса и способную принести больше вреда, чем любой демон или дух, о которых мне доводилось когда-либо слышать.
В этом суть всего, Стефан, ибо это существо ужасающе опасно, и любая ведьма, которая вознамерится повелевать им, кончит тем, что полностью утратит над ним контроль. Я в этом не сомневаюсь. Но каковы могут быть намерения самого этого существа?
Полагаю, что оно расправилось с мужем Деборы на основе тех представлений, которые имело об этом человеке. Но почему оно ничего не сказало самой Деборе? Я не знаю, что могут означать слова Деборы о том, что это существо способно обучаться. Подобные заявления я слышал дважды: впервые в Амстердаме, в ту самую, давнюю, ночь, а затем – накануне трагических событий.
Я хочу исследовать природу этого существа, разделив тем самым боль Деборы, узнавшей, что демон погубил ее мужа ради нее, не сообщив ей, почему это сделал, хотя и был вынужден сознаться, когда Дебора спросила его об этом. Или же это существо решило забежать вперед и сделать то, о чем она еще лишь могла бы попросить, тем самым показав себя в ее глазах добрым и умным духом?
Каков бы ни был ответ, воистину Лэшер – самый необычный и интересный дух. Прими во внимание и его силу, ибо я не преувеличил ничего из тех бед, что обрушились на голову жителей Монклева. Ты и сам вскоре об этом услышишь, поскольку произошедшее было уж слишком значительным и ужасающим, чтобы слухи о нем не распространились повсюду.
Ныне,
Я вспомнил записи, оставленные чародеями, их предостережения, вспомнил различные случаи, описание которых читал. Я перебрал в памяти писания Отцов Церкви, ибо, какими бы глупцами эти отцы ни были в других вопросах, кое в чем их знания о духах совпадали со знаниями древних, и это совпадение является важным моментом.
Ведь если римские, греческие, иудейские ученые, а вслед за ними христианские авторы – все описывают одних и тех же существ, высказывают одинаковые предостережения и приводят одинаковые заклинания для управления этими духами, значит, существует нечто такое, от чего нельзя отмахиваться.
Насколько мне известно, любой народ и любое племя признавали существование многочисленных невидимых существ, которых они разделяли на добрых и злых духов сообразно той пользе или вреду, которые те приносят людям.
На заре христианства Отцы Церкви считали, что эти демоны являются, по сути, старыми языческими богами. То есть они верили в существование этих богов и считали их существами, обладающими меньшей силой. Ныне церковь более не придерживается такой точки зрения.
Однако те, кто судит ведьм, по-прежнему придерживаются этого верования, хотя делают это неуклюже и невежественно. Ведь когда они обвиняют ведьму в ее ночных полетах, они по-глупому обвиняют ее в древнем веровании в богиню Диану, которой повсеместно поклонялись в языческой Европе до прихода христианства. Когда эти судьи заявляют, что ведьма целовалась с козлоногим дьяволом, он является не кем иным, как языческим богом Паном.
Но такой судья, судящий ведьм, не ведает, что творит. Он догматично верит лишь в сатану, в «дьявола» и в дьявольских пособников – демонов. И ради всей пользы, какая может быть принесена, историк должен показать ему, что вся демонологическая стряпня берет свое начало в языческих крестьянских сказаниях.
Но вернемся к главному заключению: все народы верят в духов. Все народы оставили нам какие-то сведения о духах, и здесь я намерен рассмотреть именно это их наследие. И если сейчас память не подводит меня, я должен подтвердить следующее: то, что мы встречаем в легендах, книгах по магии и демонологических трактатах, является… легионом существ, которых можно вызвать, произнеся их имя, и которыми ведьмы или колдуны могут повелевать. Воистину Книга Соломона во множестве называет их, сообщая не только имена и свойства этих существ, но и то, в каком обличье они предпочитают появляться.
И хотя Таламаска давно уже выяснила, что большинство этих сведений являются чистым вымыслом, мы знаем о существовании обитателей невидимого мира, а также о том, что в книгах содержатся весьма здравые предостережения против опасности, таящейся в вызывании духов, ибо они могут выполнить наши желания таким образом, который заставит нас в отчаянии воздевать руки к небу, как о том повествуют древнее сказание о царе Мидасе и крестьянская легенда о трех желаниях.
И действительно, мудрость любого чародея, на каком бы языке он ни писал, заключается в знании того, как уберегаться и с осторожностью пользоваться силой невидимых существ, дабы она не обратилась каким-либо непредвиденным образом против самого чародея.