Между ангелом и ведьмой. Генрих VIII и шесть его жен
Шрифт:
— Верно. Я отправил его в Уэльс. — Серые глаза отца словно остекленели. — И по-видимому, поступив так, я сделал вас королем.
Я и не подумал о последствиях того, что случилось: Артур умер, теперь корона моя.
— Все в руках Господа, — машинально произнес я.
Эту фразу обычно говорили священники, когда происходило какое-либо бедствие.
Отцовские глаза странно выпучились, и он шагнул ко мне с поднятой, точно для удара, рукой.
— Вы смеете полагать, что Господь предназначил вам трон?!
— Я лишь имел в виду… — начал я, но оплеуха не дала мне закончить.
— Артур умер,
Я испугался, что в холодном кабинете сейчас появится дьявол во плоти и утащит короля в ад. По утверждению церковников, такое наказание грозит всем, кто оскорбляет Бога. Но ничего не произошло. Мне суждено припомнить и это тоже, но гораздо позднее…
Вдруг королева — я не заметил ее в глубине кабинета — стремительно подошла к нам.
— Прекратите! Время ли спорить и обвинять друг друга в смерти Артура? — повелительно произнесла она.
Ее лицо было мокрым от слез, волосы свисали спутанными прядями, но громкий голос звучал решительно и твердо.
— Он обидел меня! И Всевышнего, — запоздало пробормотал я с интонацией праведника, ожидая, что матушка отругает отца, но вместо этого она повернулась ко мне.
«Все теперь разглядывают меня», — сердито подумал я, словно вдруг ужасно устал от такого внимания…
— Вы будете королем, Генрих. Неужели сейчас, став наследником трона, вы настолько довольны собой, что чувствуете себя в безопасности? Ведь вам также угрожает гибель, и спастись от нее трудно. Ваше теперешнее положение не защитит вас, а, напротив, сделает уязвимым.
Она приблизилась и глянула на меня в упор. Внутренний голос вдруг помимо воли отметил сумеречный цвет глаз матери, и они навсегда запечатлелись в моей памяти.
— Теперь смерть будет охотиться и за вами, — продолжила она. — Вы не знаете, что она обожает наследников. Это ее любимая пища. Отныне она возьмет вас на заметку. Сумеете ли вы перехитрить ее?
Всего несколькими словами мать посеяла в моей душе такой страх, что в течение всего времени, что я правил страной, мне не удавалось заглушить его.
Потом она обратилась к тому, кому прежде во всем уступала и перед кем обычно хранила молчание.
— Вы обезумели от горя, — сухо произнесла она. — И даже не соображаете, что говорите. Вы же не хотели обидеть Генриха, вашего единственного сына, и даже не помышляли ни о чем подобном?
Он слабо кивнул.
Я вошел в этот кабинет вторым сыном правителя Англии, готовящимся принять священный сан, а покинул его единственным наследником и будущим королем. Любому дураку понятно, что после этого все изменилось, что и говорить. Наверное, первым делом вы учтете внешние обстоятельства: улучшился мой гардероб, преобразились жилые покои, появились новые учителя. Все так, но величайшая перемена произошла почти мгновенно, в сущности, еще до того, как я вышел от короля.
Когда я направился к выходу из кабинета, дворцовый страж распахнул передо мной дверь и застыл в поклоне. Я едва доставал до плеча этого рослого парня. Когда он выпрямился, я заметил, что его глаза, устремленные на меня, выражают особую тревогу. Он боялся меня, этот здоровенный, сильный вояка, вернее, боялся того, кем я мог оказаться. Ведь он совсем не знал меня, а я должен был стать его будущим королем.
Никто при дворе раньше не замечал меня, но теперь я повсеместно ловил на себе столь же тревожные взгляды. Они словно говорили: «Что он за человек? Надо ли нам опасаться его?» И я привык не смотреть в глаза людям, чтобы не видеть их настороженности. Ни пользы, ни покоя не приносит знание того, что твое существование угрожает заведенному порядку.
Все кругом приноровились к отцовской воле и, наблюдая за Артуром в течение пятнадцати лет, успели изучить его характер. Но Генрих оставался темной лошадкой…
— Ваше высочество, — сказал стражник с фальшивой ухмылкой.
Эта гримаса была еще хуже опасливого взгляда, хотя их породила общая причина. Вяло махнув рукой, я прошел мимо гвардейца.
Никто отныне не будет откровенен или искренен со мной. Вот какова была главная метаморфоза моей жизни.
Произошли, конечно, и хорошие перемены. Отныне мне надлежало жить при королевском дворе, моего церковного наставника сменил отошедший от дел посол. Мне позволили заниматься танцами и даже наняли француза для обучения манерам, принятым в том обществе, что славилось изяществом и совершенством (вы бы только послушали, как витиевато он изъяснялся). У меня появились собственный оркестр менестрелей и новый учитель музыки, ознакомивший меня с ее теорией и композицией, для моих занятий даже привезли из Италии орган. Я познакомился с детьми лордов, моими ровесниками, и впервые в жизни завел друзей-приятелей.
Кое-что, разумеется, мне совсем не нравилось: мне запретили участвовать в любых «опасных» затеях — к примеру, в охоте и рыцарских турнирах, — ведь отныне мою персону следовало оберегать от малейшей вероятности несчастного случая. В результате я торчал дома, с завистью наблюдая из окна за играми моих сверстников, а если и выходил к ним во двор, то стоял в сторонке, что казалось еще обиднее.
Меня поселили в смежных с королевскими покоях, поэтому я не мог никуда улизнуть и никто не мог прийти ко мне, миновав кабинет его величества. В определенном смысле он спрятал меня так же надежно, как одну из тех прекрасных дам в «Смерти Артура», коих заключали в башни их отцы. За исключением того, что при жизни короля никто не мог спасти меня из заточения и даже просто приблизиться к моей драгоценной персоне.
А долго ли еще проживет мой отец? Ему всего сорок пять, и выглядит он вполне здоровым. Возможно, король просидит на троне еще лет двадцать, и все это время я буду затворником под его присмотром. Смогу ли я выдержать это?
Несколько месяцев после смерти Артура отец вел себя совершенно замкнуто, почти не интересуясь происходящими вокруг событиями. Как и прежде, он часто призывал для развлечения лютниста. Но неумелая игра этого не слишком способного музыканта только раздражала меня. Однажды я вышел со своей лютней и предложил отцу послушать меня. Он вяло согласился, и я исполнил несколько написанных мной мелодий. Но вскоре стало ясно, что король вовсе не слушает музыку, и тогда, перестав играть, я тихо вышел. А он продолжал смотреть в окно и даже не подал вида, что заметил мой уход.