Между Белой и Черной
Шрифт:
Совсем несмышленышем меня строили в кружок юных эксгибиционистов соседские сестрички, я уже писал об этом конфузе. Но тогда в Киеве меня повела с собой компания двух пацанов постарше и одной девчонки, мне (как и ей) уже было больше шести. Мы шли к днепровскому берегу от бабушкиной коммуналки через заброшенный сад неведомого мне монастыря, убегали от сторожа, трясясь вместе с яблоками, засунутыми в майку, за пазуху. Остановились у глинистой кручи, там была пещерка – то ли вымытая дождями, то ли расковыренная пацанами.
В ней старший, двенадцати- примерно летний парень велел девочке показать, что у нее под трусиками. Я посмотрел – из вежливости, в свою не первую очередь,
Потом до трусиков долгое время дело не доходило, всё как-то руки не доходили. Общение с женским полом, включая дружбы и влюбленности, шло отдельно, анатомические наблюдения – отдельно. Тем более что багаж личных впечатлений бледнел перед колоритными листами из дедовой папки репродукций собрания Дрезденской галереи. Несмотря на то, что самую яркую из них – «Венеру» Джорджоне – дед вынул из папки и держал при себе, чем вызывал пристрастные комментарии своей невестки – моей матери, для учащения пульса мне хватало и других живописных работ.
Отдельно я любовался светлорусой косой Гали, отдельно – следовал наблюдениям товарищей за тем, как девочка трётся фартучком об угол парты. Говорил ребятам о своей привязанности к голубоглазой однокласснице и с ними же обсуждал излишне кокетливое поведение ее вертлявой подружки, обсуждал в выражениях достаточно грубых, хотя и имевших фантастическое отношение к женской психофизиологии. Другая, пухленькая девочка, приносившая в наш пятый класс из дома запах, видимо, лаванды, волновала не только намечавшимися округлостями и фамилией Теплова, но и этим полувзрослым запахом. Может быть, она просто обильно потела, как все полные, и лавандой хотела перешибить пот, но в результате сильнее привлекала внимание к своему телу.
Запала в воображение ситуация из любимой фантастики: где-то как-то люди оказались маленькой группкой, для выживания необходимо продолжение рода, случайная компания вынуждена разбиваться на пары. Эту ситуацию потом часто мысленно проигрывал в разных сочетаниях. Думаю, привлекала обязательность выбора, не оставляющая женскому полу возможности увильнуть.
К моим тринадцати годам мы очень удачно переехали в отдельную квартиру (первую в моей жизни) на улицу 8 марта, в моем восприятии название не имело отношения к женскому полу, зато имелся балкон на третьем этаже. Не слишком высоко – в самый раз, чтобы заглядывать за вырез платья. Не то, чтобы это занятие заставило сразу меня забыть Галю, которая осталась в Черниковке, километров за двадцать от нового дома, но я вполне рационально стал сверху выглядывать симпатичных сверстниц среди вновь обретенных соседок.
С самой сверху симпатичной оказался в одном классе. Плюс к рыжим волосам, классической фигуре и бархатным глазам у нее оказался необычный, с хрипотцой голос. Казалось бы, ну – старайся, пытайся. Но я уже тогда и почти всю дальнейшую жизнь сторонился красавиц, трусил, убеждая себя, что не достоин (и правильно: один раз не удержался – с тех пор накрепко женат…). И завязал первый в жизни роман с девчонкой из старшего девятого класса – уж больно внимательно, как тогда писали – тревожно и весело, посматривали на меня ее утиные глазки. Ни в какие глубины ее тела особенно не стремился, потому что обмирал от прикосновений и относил плотские утехи к сложной и ответственной дальнейшей жизни. Хотя и первый поцелуй был – на морозе, под ясными звёздами, сиявшими над почти деревенским двориком среди большого города, когда я поскользнулся, попрощавшись, упал, а она заплакала, пожалев. И первые полуголые объятия (Галю я, по-моему, так никогда за руку и не взял). И первый мужской разговор с признанным сердцеедом и моим старшим другом Бессоновым, когда выяснилось наше соперничество. Мы решили, по моему предложению, что из-за бабы не стоит ссориться, и познакомили общую пассию с третьим другом. Он ей подошел.
Вот с таким багажом я встретил свою первую настоящую любовь. Таню я по-настоящему хотел. Хотел слышать ее почти мальчишеский, но тайно капризный говорок, ловить искорки в светло-карих, почти с китайским разрезом (мать – из вывезенных в Союз русских остатков КВЖД, сказалась, что ли, на генах страна пребывания?) глазах. Очень хотел быть талантливым (это напрасно, ни одна из моих привязанностей меня не старалась поддержать и вдохновить, более того, всегда выяснялось, что я привлекал их внимание отнюдь не стихами), умным (спорил с директором школы на уроках истории), честным (писал сочинения так, как считал нужным – потому и трояк перед выпуском) и сильным. Пусть не таким, как она на волейболе, но тоже достаточно ловким – чтобы танцевать шейк, почти падая у ее вывернутых наружу ног. Мне и это казалось особенно притягательным.
Конечно, хотел прикасаться! Мы мучили друг друга часами объятий, не давая юным телам разрядиться. Я, конечно, уверен лишь в своих мучениях, но помню и Танину дрожь, когда мои пальцы оказывались под грубой шкурой спортивной майки… Как раскрывались ее полноватые губы, нижняя – капризная и верхняя – вздернутая! Кажется, это называется «целовались до одури», даже в классе, где мы общепризнанными женихом и невестой сидели за одной партой, ухитрялись находить моменты для ласки. Искал, конечно, я, а она допускала мою руку под тесный манжетик школьной формы.
Если залезать в непознаваемые глубины, то можно предположить, что нашу безоглядность поощряла общая эротически-свободная атмосфера бывшей женской гимназии. Мы могли в обнимку ходить на глазах нашей молоденькой классной руководительницы, когда мы ссорились, то мирила нас завуч по воспитательной работе. Некоторые вокруг тоже не отставали. И не только ученики. Громкоголосая, красивая и большая, как греческая богиня, учительнице биологии смело поправляла чулки, ставя свою идеальную ногу на сиденье парты рядом с учеником, не прерывая рассказа о жизни животных. Потом она родила девочку с таким же покатым лбом и густыми волосами, как у нашего грозного директора…
Опыт объятий и запрет на дальнейшее, принятый нами по крайней мере до окончания школы, привел к тому, что я стал острее ощущать прикосновение других девушек. Помню, в переполненном «втором» троллейбусе я оказался прижатым к заднему стеклу, рука нашла себе место за поручнем. И вдруг в раскрытую ладонь легла девичья грудь. Сбоку мне была видна лишь прядка надо лбом попутчицы, зато грудь я изучил, возможно, к девушкиному удовольствию, в полной мере. Это был опыт бесчувственной половой близости, я ведь даже не увидел ее глаз. И этот опыт долго казался мне единственно вероятным способом снять юношеское напряжение, поскольку о чувствах к кому-либо, кроме Тани, речи быть не могло.