Между нами горы
Шрифт:
«Ты в порядке?» – спросила ты.
Я рассказал тебе об аварии, о своих мыслях. Ты подлезла мне под плечо, обхватила меня руками. Шли минуты. В небе вспыхивали зигзаги молний.
«У тебя передо мной должок. Пришло время расплатиться».
Странный способ завести разговор, когда я делюсь своими сокровенными мыслями. Это меня немного рассердило, и мой голос, наверное, выдал раздражение.
«Что?..»
Признаюсь,
Не знаю, как давно ты порывалась это сказать, сколько времени я не мог уловить сигналы. Оглядываясь назад, понимаю, что ты месяцами осыпала меня стрелами, но я был слишком погружен в свою работу, чтобы поймать хотя бы одну. Но ты запаслась терпением. Я же все время твердил: «Дай только закончить медицинский факультет…»
Наверное, теперь ты решила, что пора поднажать. Сделала шаг в сторону, развязала на халате пояс, дала халату сползти на пол и пошла в нашу комнату. В двери ты обернулась. Свеча в спальне освещала половину твоего лица.
– Хочу зачать ребенка. Прямо сейчас.
Помню, как ты исчезла в теплом свете свечи, как по твоей пояснице скользнула тень. Помню, как снова посмотрел в окно и покачал головой при виде болвана, глядевшего на меня оттуда. Помню, как пришел в нашу спальню, опустился на колени перед нашим ложем и попросил у тебя прощения. Помню, как ты улыбнулась, кивнула и потянула меня к себе. Помню, как немного погодя ты лежала на мне, прижимаясь животом и грудью и поливая меня слезами. Усталая улыбка, дрожащие руки. Помню момент своего прозрения. Ты открыла мне то, что может открыть только любовь. Что отдала мне всю себя – самозабвенно, до донышка.
Этот дар меня потряс. Его величие тронуло меня до той глубины, где слова не выживают. Где все бессильно. Где нет тайн. Где есть только ты и я, только все то, что зовется нами.
Еще я помню, что зарыдал тогда, как ребенок.
Вот когда я узнал, впервые узнал, что такое любовь. Не то, какое чувство она мне дарит, не то, какие надежды я на нее возлагаю, а что такое она сама, какой она может быть, когда я не встаю у нее на пути.
Все это показала мне ты. Все это всегда было рядом, но та ночь, те люди, мое чувство утраты, потери, горе и радость – все сплелось тогда воедино, и… Я жил с желанием любить, но с невозможностью проявить это чувство из-за боли, которую в себе носил. Боли из-за отца, из-за отсутствия матери, из-за того, что, сколько я ни бегу, желанной скорости мне не развить. И никогда не оправдать надежд.
Но там… той ночью… в тот момент я впервые вырвался на свободу. Впервые сделал глубокий вдох, наполнивший меня до краев. Всю жизнь я бултыхался среди волн, они швыряли и переворачивали меня, как тряпичную куклу, я безнадежно пытался вынырнуть, кричал, ловил ртом воздух, но невидимая рука тащила меня вниз, в пузырящуюся пену. А ты в одно мгновение раздвинула волны, подняла меня над поверхностью, заполнила пустоту.
Глава 17
Я попытался сдвинуть Гровера с места, но он совершенно одеревенел,
Эшли отвернулась.
Я отломал кусок от крыла, положил на него Гровера и вытащил наружу, дотянул по снегу до валуна, усыпанного следами пумы. Раскидал снег, посадил его на камни, уперев спиной в валун.
На обратном пути я сосчитал шаги. Их набралось восемнадцать.
Я вставил в лук стрелу, прицелился в сугроб в нескольких футах от Гровера и выстрелил. В этот раз перелета не было. Расстояние было достаточным, чтобы полет стрелы выровнялся, но не чрезмерным, так что я не промахнулся.
Наполеон носился между Гровером и мной, заметно прихрамывая, его круги были далеки от совершенства. Когда он посмотрел на меня, я сказал:
– Не переживай, я не дам его в обиду.
Наполеон вернулся в нашу разваливающуюся конуру. Это место никуда не годилось, его нужно было скорее покинуть, но у меня было две проблемы. Первая: я стремительно терял силы. Завтра я еще больше ослабею, не говоря о послезавтрашнем дне. Вторая: часть последипломной больничной подготовки я провел на Западном побережье, где пумы водятся в большом количестве, так что насмотрелся, что они способны натворить с застигнутыми врасплох людьми. Я не собирался несколько дней подряд то и дело озираться через плечо.
Я заполз внутрь.
Эшли лежала с мокрым лицом. Она сильно сдала.
– Чем вы заняты?
– Охотой.
– Используете Гровера как приманку?
– Да.
Она молча посмотрела на меня.
– Если все получится так, как я задумал, с ним ничего не случится.
– Необязательно напоминать очевидное, но после нашей встречи в Солт-Лейк ничего не получается так, как вы задумываете.
Она была права, мне нечего было ответить, поэтому я только кивнул. Я знал одно: нельзя просто сидеть в пещере и ждать возвращения зверя. Участие Гровера давало какие-то шансы – возможно, не мне, но и не хищному зверю.
Если выйдет по-моему, то Гровер все равно ничего не узнает и хуже ему не будет. А если нет – что ж, он и так уже мертв, и я похороню его до того, как Эшли увидит, что произошло.
До конца дня мы почти не разговаривали. То же самое ночью. И на следующий день. К наступлению второй ночи я прободрствовал двое суток кряду и был уже, что называется, на последнем издыхании. Как и Эшли.
Мороз усилился. Точно я определить не мог, но по ощущениям температура упала ниже 16 по Цельсию. Натянуло туч, которые заслонили луну, без ее света я не мог толком прицелиться.
В полночь пошел снег. Меня клонило в сон, я то задремывал, то просыпался. Гровера завалило снегом. Судя по слою, покрывшему его, нападало дюйма три.
Видимо, я крепко заснул, потому что, очнувшись, дернулся. Рядом со мной лежал Наполеон, не сводивший глаз с Гровера.
Рядом с Гровером находилось что-то крупное, длиной футов в шесть. Я нашарил почти негнущимися руками лук и попытался найти прицел. В темноте это оказалось невозможно. Хоть бы проблеск света!
Я стал натягивать тетиву, зная, что в моем распоряжении не больше пары секунд. Руки затекли, в груди было такое ощущение, будто меня проткнули копьем. Я кашлянул и почувствовал привкус крови. Меня одолевала слабость. Мне был нужен свет. У меня тряслись руки.