Между нами только ночь
Шрифт:
– Ты что, уходишь?
Я говорю:
– Да.
И тут она говорит:
– Поцелуй меня!
Я наклонилась и ее поцеловала.
– А теперь дай я тебя поцелую!
Я ушла с растопленным сердцем.
А интернат у нас был с каким-то военным уклоном. Там год от года, набирая обороты, с эпическим размахом разворачивались странные, до глубины души меня изумлявшие боевые действия! Расчерченные белыми линиями асфальт во дворе, пол в учебном и спальном корпусах непосвященному казались бы загадочными, как рисунки в пустыне Наска. А это чтобы удобней строиться. Мы в интернате то и дело строились, рассчитывались на "первый" и "второй", маршировали, громко топая, размахивая руками, постоянно ходили "в ногу" неважно, вели нас в столовую, петь в хоре, на доблестный труд или на ратные подвиги.
Теперь может показаться диковатым, что прямо посреди ночи тебя неожиданно могла разбудить военная тревога, коварно объявленная тихим голосом по громкоговорителям на стенках спален - в надежде, что кто-то не проснется, не услышит, не выскочит, как ошпаренный, в полной амуниции. Тогда твоему классу снизят баллы, и все тебя за это будут считать мямлей и мокрой курицей.
И вот мы стоим, затылок в затылок, по стойке смирно - в одинаковых фланелевых куртках-"маоцзедуновках" унылого синего цвета и сами не знаем: то ли это проверка слуха, то ли начало большого похода.
Елена провожала нас, утешала, как могла. Помню, она сказала мне (представляю, какой у меня был затюканный вид!):
– ...Ну, ничего, иди, прогуляйся. А то уже забыла, как звезды выглядят.
Далее следует сюрреалистическая картина: ночь, Варшавское шоссе ветер, тоненький месяц, осенний холодок, а мы идем по проезжей части дороги, чеканя шаг, нескончаемой колонной в одинаковых, как я уже говорила, фланелевых костюмах с лампасами, выданных в интернатской кастелянной.
Это были суровые будни, но случались в интернате и праздники, хотя они тоже носили немного казарменный характер. Взять хотя бы смотр строевой подготовки, когда на глазах у представителей РОНО надо браво прошагать всем классом точно по периметру актового зала (господи, до чего я давно не произносила этих слов, странно, что они не стерлись из памяти!), а потом грянуть строевую песню, как напутствовал нас военрук Нахабин, "чтоб дым из ушей валил!".
В общем, мне поручили выбрать для класса песню. Я вернулась домой - нас отпускали на воскресенье - и спрашиваю:
– Юр, как думаешь, какую нам песню спеть на смотре по стройподготовке? Главное, чтобы солдатско-матросскую!..
Юрик знал сотни песен и по "Самоучителю" научился играть на шестиструнной гитаре. Во дворе ему не было равных бардов и менестрелей. Теплыми вечерами в Черемушках из своих распахнутых окон обитатели нашей пятиэтажки выслушивали многочасовые концерты, которые Юрик закатывал на лавочке в беседке.
– "Вот ты опять сегодня не пришла, - пел наш Юрик, подыгрывая себе на гитаре - то перебором, то зажигательным чесом, - а я так ждал, надеялся и верил, что зазвонят опять колокола и ты войдешь в распахнутые двери..."
Потом шла "Гостиница". Дальше - по нарастающей - "Тише, люди, ради бога, тише, голуби целуются на крыше..." - короче, классика московских подворотен, в основном, разумеется, про любовь.
– Знаю я одну матросскую песню, - сказал Юрик.
– Значит, дело было на корабле. Слова там такие:
Он говорил ей: "Сюда смотрите, леди,
Где в облаках мелькает альбатрос.
Моя любовь к вам нас приведет к победе,
Хоть вы знатны, а я простой матрос".
– Видишь, - он говорит, - какая матросская?
– А дальше?
– Дальше припев:
А море грозное
Ревело и стонало,
Ласкаясь, с грохотом катил за валом вал.
Как будто море чьей-то жертвы ожидало.
Стальной гигант кренился и стонал!
– Подходящая?
– Сила, - говорю.
– Маршировать-то под нее можно?
– Это как спеть, - сказал Юрик.
– Ать-два - левой! Ать-два - ле... Но на при-зы-ы-ыв влю-блен-ного матро-оса ска-за-ла ле-ди: "НЕТ!", по-тупив в во-ду взор! За-би-лось серд-це в нем, словно крылья аль-батро-оса, и бросил ле-ди он в бу-шу-ю-щий простор!!!
Вот это была песня! Прямо потрясающая! Только леди жалко. Я как представила валы - с нашу пятиэтажку - сразу поняла, чего она всю дорогу стояла, потупив в воду взор. Ее просто-напросто укачало. Да и матроса явно укачало. Сто против одного: если б не свирепая болтанка, в жизни бы он на такое не решился.
В понедельник слова "Моря грозного" я продиктовала всему классу. Друзья, разумеется, одобрили мой выбор. Особенно эта песня запала в африканское сердце Фреда Отуко из Кении. (Фред - свой парень, не жмот, угощал нас жвачкой и кока-колой - никто ведь понятия не имел, что это за напиток, думали, пиво. Он и вещами не пижонил, носил что выдавали со склада. И так сидело на нем ладно само по себе невзрачное пальто, так был к лицу черный воротник и черная цигейковая ушанка. Особенно когда он во всем этом усаживался в серебристый "Мерседес", который привозил их с братом в интернат и увозил обратно в посольство Кении).
А через три дня мы выстроились на верхнем этаже.
Нас поджидала комиссия - учителя и воспитатели - по четверо в каждом углу. Не было только нашего классного руководителя - историка, он отпросился на несколько дней в родную деревню помочь старенькой маме убрать с огорода картошку. Его заменить попросили Елену, чему я очень обрадовалась, именно ее больше всех мне хотелось как громом поразить "Морем грозным".
В центре стояли главные военачальники: директор Владимир Павлович - он в старших классах преподавал обществоведение, завуч Евдокия Васильевна и какой-то неизвестный в костюме, видно, представитель РОНО.
– Здравствуйте, учащиеся четвертого "Б"!
– Евдокия Васильевна улыбнулась и ласково посмотрела на представителя.
Представитель многозначительно кашлянул и заложил руки за спину.
– Здрав-ствуй-те!!!
– мы гаркнули так, как будто перед нами стояли по крайней мере Суворов, Кутузов и Барклай де Толли.
– Нале-во!
– сказала Евдокия Васильевна.
– Шагом марш! Песню запе-вай!
– О-ни сто-я-а-ли, - грянули мы все вместе, - на ко-ра-бле у бо-орта! Он пе-ред ней стоял с прот-тя-ну-той ру-кой! На ней бо-га-тый шелк! На нем бушлат поте-ортый! Он на не-е смотрел с на-деждой и моль-бой!