Между ночью и днем
Шрифт:
Это была Валерия. Она сидела на кровати и смотрела на меня томным укоризненным взглядом.
— Чудны дела твои, Господи! Неужто ты?
— Я, любимый, — грустно ответила девушка. — А ты надеялся, Четвертушка меня до смерти затрахает?
— Он тоже здесь?
— Нет, любимый. Замочили Четвертушку. Быстро отмучился стервец. Легкой смертью помер. Шелковым шнурочком задавили, как порядочного. Теперь на небесах рыбку ловит в мутной водице. Да что нам с тобой его жалеть, верно, любимый? Он ведь не только меня, он твою девушку снасильничал вместе со своими гориллами.
— Можно закурить?
— Конечно, конечно, кури, — протянула сигарету и щелкнула зажигалкой. —
— Меня-то за что?
— Ну как же, любимый, ты сколько набедокурил. Красну девицу в полон взял, папочке лютой смертью грозил. Это кто же тебе простит? Вон как высоко замахнулся, падать больно будет. Ну, да не беда. Коли сумеешь угодить, у папочки тебя отмолю хоть на недельку. Пока не надоешь мне, пупсик.
Только тут я обратил внимание, что одета девица не намного богаче, чем я: бежевые шортики и тугая сатиновая маечка на голое тело: груди надули тонкую ткань двумя тучными шарами. В нашей задушевной, нежданной беседе был какой-то изъян, и заключался он в том, что в сумрачном сиянии ее глаз, под воздействием дурных слов, нежно выпархивающих из пухлых губок, я испытывал не страх, не возмущение, как должно бы быть, а некое тягучее томление, подозрительно напоминающее любовную оторопь. Виной тому, полагаю, была полная абсурдность ситуации, мало чем отличающаяся от недавнего сна.
— Где же твой папочка? — спросил я, просто чтобы нарушить затянувшуюся опасную паузу.
Дальше все происходило, как случается в мечтах прыщавого подростка. Действительно, не тратя времени даром, умелая девица как-то ловко подкатилась бочком, разгуляла, растревожила мою податливую плоть, задумчиво улыбаясь, оседлала верхом и поскакала в трудный одиночный забег, деловито постанывая и, точно в падучей, закатывая глаза. Наблюдать за ее беспамятным путешествием, за ее мощным погружением в оргазм было приятно и поучительно, но так же быстро она и насытилась, как завелась. Натянула шортики, поправила сбившиеся на щеки пряди и спокойно уселась на стул.
— Вот и познакомились немножко, — произнесла удовлетворенно. — Тебе понравилось, дорогой?
— Да я же не успел ничего.
— Извини, это я виновата. Ужас как возбуждаюсь, когда с полутрупиком. Четвертушка, гадина, подо мной и околел.
— Некромания, — авторитетно определил я. — По нынешним временам не считается извращением, а так — направление умов. Но почему ты думаешь, что я полутрупик?
— Папочку не знаешь. Он хороший, добрый человек, но не любит, когда нагличают. Старичку твоему тоже облом. У-у, какой он гордец. Обязательно его выпрошу у папочки денька на два. Все-таки я из-за вас сильно пострадала. Чуть не простудилась в этом грязном сарае-Чаю хочешь, любимый?
Она хлопнула в ладоши, прибежал Витя Кирюшин, мой однополчанин по Афгану, где я не бывал, хмурый и по-прежнему заспанный. Опять в тельняшке. На Валерию он не смотрел и на меня не смотрел, как-то странно таращился в дальний угол.
— Витюня, чайку, ликеру, закусок! Живо!
Через пять минут бычара все заказанное доставил на большом фаянсовом подносе. Пока устанавливал чашки на тумбочке, Валерия ущипнула его за бок.
— Во! — сказала восхищенно. — Кругом мышцы, как у буйвола.
Витюня ненароком взглянул на меня, и я понял, что ему не совсем по душе нынешняя служба.
За чаем, за куревом Валерия, разомлев, и вовсе разоткровенничалась. Сказала, что напрасно я принимаю ее за какое-то чудовище, за какую-то сексуальную маньячку.
Она это якобы угадала по моим глазам. На самом деле она обыкновенная скромная девушка, которая мечтает лишь об одном: встретить солидного, порядочного, отзывчивого, но обязательно умного мужчину и выйти за него замуж. К сожалению, судьба у нее сложилась так, что большей частью ей приходилось иметь дело с разным отребьем, вроде Четвертушки, у которого на уме только разврат и всякие гадости. Правда, иногда папочка приводил в дом женихов совсем иного сорта, даже двух писателей и одного члена правительства, но когда Валерия знакомилась с ними поближе, оказывалось, что это точно такие же бандиты, только скрытые, замаскированные, что было еще противнее. От них от всех за сто метров воняло парашей. Ей давно хотелось отведать чего-нибудь свеженького, натурального, чтобы было, как в старом кино, и вот, когда она увидела меня впервые, то сразу поняла, что мечта о замужестве близка к воплощению.
— Об этой потаскухе своей забудь, — сказала она, помрачнев. — Вычеркни из памяти. Она недостойна тебя. Тем более ее тоже скоро замочат.
— Ты говоришь о Кате?
— Да, об этой твое шлюхе развратной, общей с Четвертушкой.
— А где она?
— Как где? — лукаво подмигнула. — Здесь же, в подвале. Где еще ей быть. Хочешь повидаться?
— Хочу.
— Хорошо, устрою тебе. Но в последний раз, договорились? Попрощаешься с ней. Вечерком, не сейчас. Сейчас тут полно народу.
Никакой самый опытный психиатр, уверен, не сумел бы определить, нормальная она или нет. Что-то было в со злодейских повадках наивное, простодушное, беспорочное, но мне от этого было еще горше.
Наконец я увидел Могола. Меня привели в кабинет, где за большим письменным столом сидел тучный человек лет пятидесяти-шестидесяти со смоляной, коротко постриженной шевелюрой и с голубыми круглыми глазами, чуть навыкате, как у рыбы. Он молча разглядывал меня, переминающегося в трусах с ноги на ногу на ковре, а потом коротким мановением руки отпустил охранника.
— Садись, Саша, поговорим, да? — сказал Могол тем же точно голосом, что и по телефону, эмоционально безучастным. Я сел, куда он указал — на высокий стул с обитой черной кожей спинкой. Все это: и сам кабинет, меблированный в лучших традициях советского официоза, совершенно безликий, и поведение (сдержанное) хозяина — поразительно напоминало сцену из лучших времен — вызов проштрафившегося работника на выволочку к начальству.
— Кури, если хочешь. Вон пепельница.
Перед ним на зеленоватой под мрамор столешнице, рядом с телефоном лежала початая пачка «Кэмела», и он толкнул ее ко мне вместе с зажигалкой.
— Спасибо, — сказал я и с удовольствием закурил. К этому моменту я уже вспомнил, почему этот человек показался мне знакомым: несколько раз он мелькал на телеэкране — сытое, умное лицо, выпуклый лоб, сильный подбородок, характерное грушевидное очертание черепа. Не помню только, в каком качестве он появлялся — спонсором, экономическим советником, банкиром или правозащитником. Все эти ипостаси для замордованного российского обывателя давно слились в один портрет. Новые люди — вечно замышляющие какие-то козни, непонятные, пугающие, точно пришельцы, спустившиеся с небес. Оскопленный, обнищавший, спившийся, проворовавшийся русский народец уже на своей шкуре осознал, что спасения от пришельцев нет, все равно доконают, не так, так этак, но в полусонном мучительном томлении каждый вечер многомиллионной тушей усаживался у грезящего ящика и очарованно внимал бредовым речам. Загадка, которую разгадают, вероятно, лишь далекие потомки.