Мгновенье славы настает… Год 1789-й
Шрифт:
Ему удается немногое, но это немногое представлено в Петербург с особой помпой:
"Письмо ее императорского величества маршалу де Бройли от 29 октября появилось в парижских газетах. Его содержание, стиль, благородство и тонкость восхищают всех, утешают и питают надежды истинных друзей монархии и, следовательно, не нравятся республиканцам".
Легко догадаться, что письмо Екатерины II, где восхвалялись доблести французского дворянства, опоры Людовика XVI, в лучшем случае могло появиться в каком-нибудь монархическом листке (не случайно посол так и не смог приложить к своему донесению какого-либо печатного доказательства!).
Нам же этот эпизод любопытен по одному из его третьестепенных последствий, но притом столь характерному! Имя лояльного к французской монархии маршала Бройли, корреспондента царицы, отныне весило в России очень
Это небольшое отступление — о характерных судьбах века…
Однако вернемся в Париж конца 1791 года. В глазах Екатерины II король Людовик XVI еще раз "теряет лицо", когда 14 декабря в Собрании будто бы искренне угрожает европейским державам, — если они будут продолжать свой натиск против революционной Франции…
Русский же посол все-таки сумел отличиться перед своим начальством по-настоящему.
Королева — императрице
Полвека назад в 29–30-м томе "Литературного наследства" был помещен полный текст, а также факсимильное воспроизведение письма Марии-Антуанетты к Екатерине II: четыре странички (королева извиняется за необычный формат листков, за то, что оканчивает письмо "без всяких церемоний", так как не знает этикета).
Тут была целая детективная операция. 2 января 1792 года Симолин докладывает в Петербург:
"Недавно, когда я был приглашен на карточный вечер к королеве, она сделала мне честь подозвать меня и сказала, что желала бы побеседовать со мной, но не решается, так как окружена шпионами, которые непрестанно следят за ней; потом она добавила, что восхищается величием души императрицы и ее благородным и великодушным обращением с французским дворянством" (наверное, опять же подразумевалось письмо царицы к маршалу Бройли).
Отъезд Симолина в отпуск (а по сути, — его отзыв) создал возможность для прощального посещения русским послом королевской фамилии под вполне благовидным предлогом. Получив ряд секретных писем и пакетов, Симолин не решился доверить тайну даже шифрованной корреспонденции. Он наскоро завершает парижские дела, оставляет своему поверенному ключи к шифрам, а также явки, связи с подкупленными чиновниками; не берет много вещей, так как этим обнаружил бы, что — не вернется. Лишь за пределами Франции, из Брюсселя, Симолин посылает наконец отчет в Петербург, но, ввиду его особой важности, обращается не к своему непосредственному начальству, а прямо к Екатерине II:
"Ваше величество…
В воскресенье королева предупредила меня через одного из своих секретарей, пользующегося ее доверием, что на другой день в шесть часов вечера она пришлет его за мной, что он проведет меня к ней и что мне можно быть во фраке и пальто. Ее величество приняла меня в своей спальне, и после того, как сама заперла наружную дверь на задвижку, она сказала мне, что не в силах выразить те чувства признательности к вашему императорскому величеству, которыми она и король проникнуты за вашу дружбу и благородный и великодушный образ действий; что они тронуты доказательством моей преданности и участия к ним, о чем всегда будут помнить. Она прибавила, что я застал ее за составлением писем, которые она предполагает написать вашему императорскому величеству и императору, своему брату. Она дала мне прочесть их, говоря, что, если я найду нужным что-нибудь к ним добавить, она это сделает… Она почтила меня рассказом о бегстве из Тюильри, — по ее мнению, они были преданы одной из камеристок, — затем рассказала о том, что произошло с ними начиная с 21 июня. Были моменты во время этого рассказа, когда глаза королевы помимо ее воли наполнялись слезами.
После часовой беседы вошел король; он оказал мне честь, сказав, что хотел бы повидать меня наедине перед моим отъездом; он подтвердил все то, что мне ранее сказала королева, причем вкратце повторил некоторые факты. Королева сказала, в присутствии короля, что ваше императорское величество счастливы во всех своих начинаниях во время своего славного царствования и что она питает в душе уверенность, что вы будете так же счастливы в великодушной защите дела всех государей. Король одобрил ее слова и дал мне понять, что вся их надежда на вас… С
Король, пробыв у королевы около часа, удалился, проявив ко мне большую благосклонность и выразив желание вскоре увидеть меня вновь. Я ему ответил, что самым счастливым моментом моей жизни будет тот, когда я смогу повергнуть себя к стопам их величеств. Прежде чем король вышел из комнаты, он и королева заметили, что они вынуждены искать и находить утешение и участие у иностранцев, ввиду исключительности своей судьбы, и оба признали, что дворянство и парламент разорили Францию и что банкротство неизбежно…
Я затрудняюсь передать вашему императорскому величеству все сказанное во время беседы, продолжавшейся около трех часов…
На мое замечание, что, быть может, причиной или поводом осторожности императора{24} в принятии решений является опасность, которой могла бы быть подвергнута ее жизнь и жизнь королевской семьи, она ответила, что король и его сын нужны нации, что она за них нисколько не боится, а что касается ее самой, для нее все безразлично, лишь бы они были спасены, и что она меньше боится смерти, чем жизни среди унижений, когда ей каждый день приходится пить чашу оскорблений, горечи и желчи.
Я выехал из Парижа во вторник 27 января (7 февраля) и прибыл сюда в четверг 29/9-го. После беседы с бароном де Бретейлем и графом Ферзеном{25}, ознакомившими меня с очень интересными письмами и документами, самым спешным делом было для меня отправить моего давнишнего слугу, преданность которого испытана, с настоящей важной депешей и наказать ему ехать с такой скоростью, какая только будет возможна в зависимости от погоды и времени года".
Любопытнейшее письмо требует некоторых комментариев.
Слуга посла по фамилии Кригер, посланный сначала с секретными бумагами в Вену, а позже отправленный в Париж за вещами Симолина, был во Франции арестован и после 9-месячного заключения гильотинирован якобинцами.
Среди бумаг, вывезенных Симолиным, находились не только письма Марии-Антуанетты к Екатерине II, но и секретная переписка королевы с некоторыми деятелями французской революции, готовыми прийти ей на помощь (например, Барнавом); эти тексты были обнаружены и обнародованы лишь в 1930-х годах!
Королева описывает Екатерине свое отчаянное положение, заклинает императрицу не верить, что конституция принята добровольно…
Екатерина начала отвечать (черновик сохранился), но затем оставила свое намерение: не было надежных средств доставки; к тому же европейские державы никак не могли сговориться против Франции — требовалось время, которого, собственно говоря, не было…
Десять помет для памяти оставила Екатерина II на полях большого симолинского письма, которое мы только что привели: а в одном месте-опять не выдержала: принялась учить уму-разуму не только своего посла, но и тех, кто ему пытался внушить "ложные мысли":
"А вот я, например, не знаю, каким образом дворянство и парламенты разорили Францию; Людовику XVI и Марии-Антуанетте это внушают, чтобы отдалить от тех, кто служит поддержкой трона, и от той влиятельной партии, которая могла бы им помочь. Теперь они отстранили всех, кому следовало бы окружать трон, и заявляют, что около них одна сволочь".
То есть я бы (Екатерина) нашла бы выход…
Тут настала пора завершить этот рассказ «моралью». Во-первых, четверть века спустя, когда Александр I, внук Екатерины, восстановит Бурбонов на троне Франции, он неодобрительно заметит о них: "Ничего не забыли и ничему не научились". Как видно, царственный внук не был согласен с бабушкой; он полагал, что существуют серьезные, глубокие исторические уроки революции.
Однако для того чтобы русский монарх заговорил таким образом, понадобились долгие кровавые годы…
Мораль вторая — из Плутарха: "Победители угодны богам, побежденные любезны Катону". Конечно, Людовик XVI и Мария-Антуанетта не были древними римлянами; они ускорили революцию, наверное, больше, чем десяток злонамеренных философов. Они виноваты, их гибель закономерна; и столь же закономерны вздох, грусть мыслящего человека. Грусть о цене прогресса, которая всегда кажется чрезмерной; вздох о том, что в расправах над побежденными таились как успех, так и гибель революции: начав казнить, не могли остановиться…