Мгновение — вечность
Шрифт:
Вслепую... Не обговорив порядка сбора, роспуска, условных сигналов.
Полная дальность, семьсот километров. Нет, так дело не пойдет!
Маршрут надлежит обсудить с экипажем совместно. — «Штурман экипажа — гвардии старший лейтенант, — дали справку Горову. — Водил полковую колонну. За последнюю разведку на Северо-Западном фронте получил «боевика», орден вручил командующий лично... Выдвинут на должность штурмана АЭ».
Баланс: командир экипажа — младшой, штурман — старлей, сумма звездочек — капитанская... Плюс фронтовой опыт. Богатый фронтовой опыт. Снова засомневался Горов.
Какая-то неловкость в его встрече, объяснениях с гвардии младшим лейтенантом существует. Он перед ним — мальчик, которого не рискуют выпускать без няни...
Настаивать на своем, качать права — не значит ли выглядеть смешным в глазах фронтовиков? Но все же с кем идем-то? Летчик, штурман — что за люди? На не кошенный с прошлого лета луг, изборожденный колесами куцекрылых, увесистых «пешек», Степан Кулев шлепал по лужам, по грязи, ругая штаб, у которого на все дыры
Щедрый весенний свет бил Степану в глаза больно и сладко. Первая зелень, охватившая деревья, остро-свежая, трогательная на фоне черных, обгоревших бревенчатых стен, уцелевшие в рамах и помытые стекла, просыхавшие между домов тропки — все играло перед ним и виделось словно бы в легком хмелю. В раскрытые настежь окна неслись довоенные песенки Утесова и Юрьевой, дробь каблуков сопровождала «Шофера-душку». Хуторская краля, замеченная Степаном накануне, — не без риска, полагаясь на милость отходчивых победителей, — райским голоском выводила русско-немецкие гибриды времен недавней оккупации: «Милая, варум унылая, варум с презрением так смотришь на меня», и, приглушив голос: «Я ждала тебя на штрассе, но варум ты не пришел», совсем тихо: «Война прима, война гут, жинка дома, муж капут...»
Измызганный, по колена в грязи, Степан не замечал дороги; легко ему было, в нем тоже все пело: не кто другой, а он, так холодно здесь встреченный, отработал за полк на разведке, и он же, когда все голосят и пляшут, выделен лидером «маленьких». Объявленному перелету на Ростов он, естественно, воспротивился. Он не мог сказать, что рвется в Р., где его примут, обласкают, осыплют нежными словами. Он говорил: дайте отдышаться. Отоспаться, орден обмыть (орден обмыть никто не напрашивался — все разбились по своим компаниям...). Потом Степан сменил пластинку. Пилотяги как хотят, детей с ними не крестить, а начальству иногда нелишне открытым текстом дать понять, с кем оно имеет дело. Он напомнил, во-первых, как противился переводу в этот полк («Вроде бы с повышением, верно? Другой бы сам побежал — я дважды отказывался. Тяжело. Из родной семьи да в чужую уходить тяжело...»). Коснулся, далее, невзгод, которые он терпел, условий работы, когда их одних оставили, бросили, как цуциков, вкалывать на разведку («Погоды — мразь, снег и дождь, облачность триста метров, видимость ноль, Дралкин в облаках не очень... Откуда ей быть, слепой подготовке? Слепому полету Дралкина никто не учил, все самоуком... «Мессера» прижмут, загонят в облака, жить хочешь — держись, не вываливайся, подберут. А так крутит баранку, куда велено. Вся стратегия галсов (ввернул он) на мне...»). С командующим, правда, им повезло. Командующий — умница, светлая личность. Не то что пехотный полковник, просивший Кулева на «передке»: наводчик, запроси, говорит, нашего воздушного разведчика, узнай, сидят немцы в передовой траншее или убрались оттуда, а наш разведчик «ПЕ-два» в это время гудит на шести тысячах... Командующий — голова, в авиации смыслит. «Какой у вас налет, товарищ лейтенант?.. С финской!.. А вот скажите, за сколько минут ваш «ПЕ-два» набирает высоту пять тысяч метров?..» Мало того, что ценит воздушную разведку («Получаю весь театр действий, вижу всю картину вширь и вглубь»), он роль штурмана лучше иных авиаторов понимает, ему, штурману экипажа самолета-разведчика, отдает первую скрипку. «Мы вашими маршрутами довольны... Я почему поинтересовался, какой налет? — последний ваш фотопланшет немецкого аэродрома, прямо скажу, уникален...» Аэродром взяли на скорости двести сорок, панорама сложилась первый класс, «юнкерсы» выступают на снимке рельефно, как жуки, по три сантиметра каждый...
Наконец, о перелете.
Свое возвращение домой Степан обдумал и готовил тщательно.
После топтания на «пятачке», на затвердевшей, месяцами не менявшейся линии фронта,где пересчитаны все воронки и гильзы, где протер он стиральной резинкой свою полетную карту до дыр, штурман вырвался на оперативный простор, и влекло его конечно же не в полк, приютившийся, как он знал, на хуторе, а в Р., где Дуся. Отбрехался бы. «Подгуляли компаса, вкралась ошибка...» Нашелся бы, что-нибудь наплел. Но посадка не в заданной точке, а в Р. лишала маршрут, загодя обдуманный, выверенный, на виду всей дивизии осуществленный, достоинства чистоты. За штурманом потянулся бы хвост: «Не чисто сработал Кулев». Давать повод для таких разговоров он не хотел. Не смел себе позволить. Его стремительное, после сборов, возвышение вызывает недовольство, встречается в штыки: люди завистливы. Полторы тысячи километров с севера на юг Степан отмахал как по нитке, вывел свою «сибирячку», сибирского завода «пешку» на КПМ1 тютелька в тютельку. Дралкин аж присвистнул: «Так в него и уперлись, в хутор!» Занявшись перегонкой «маленьких», он продолжит свое восхождение, утвердится в роли полкового выручалы, готового по первому зову лететь куда угодно, и тем самым заткнет недовольным глотки. А одновременно заполучит кое-что и у начальства. Выцарапает для себя кое-какие льготы... Вот на что направлены его развернутые разъяснения. Ведь он не один. Выбор, сделанный Дусей, ее постоянство, ее верность ему тоже не всем по душе, а полки базируются порознь... «Сколько орденов у твоего Амета?» — хотел он с ходу спросить Дусю, когда смолкли моторы и после долгого, напряженного маршрута самолет замер на этом пожухлом, брошенном,
Не поддался порыву Степан. «Я здесь!» — крикнул он Дусе в трубку.
«Три ордена у Амета, — сказал он себе. — У меня — два... Пока». Пока не рассмотрен, не утвержден наградной лист, составленный и посланный до ухода Кулева из полка.
«А если бы еще задержали, оставили в распоряжении командующего?» — задавался Степан мечтательным, волнующим вопросом...
Результаты разведки командующий рассматривал лично.
Дважды вызывал штурмана в свою натопленную, чистую, с высоким фундаментом избу-шестистенку. Выслушивал его, водя кривым пальцем по своей карте, покрывавшей кухонный стол, с любопытством, неслышно передвигаясь в мягких чесанках, заглядывал в штурманскую замусоленную двухкилометровку. Его слабостью, надо думать, было чтение фотодокумента, дешифровка. Планшет немецкого аэродрома он разглядывал неторопливо и пристально, смакуя каждую деталь. Отложив лупу в сторону, тихо, почти растроганно сказал: «Произведение искусства...»
Что мог ответить штурман?
Он следил за генералом и слушал, не сводя с него темных глаз, не мигая, почти не дыша.
...Когда в просветах между снеговыми разрядами напоролись они на взлетно-посадочную полосу, — только она, полоса, пробитая авиационными колесами на километр, была перед ними, — Дралкин крикнул: «Штурман, шасси!» — «Что?!» — оторопел Кулев. «Шасси!» — взревел тихоня Дралкин, белея глазами, и он, Кулев, ничего не понимая, но повинуясь, быстро перевел кран на выпуск. «Щитки!» — так же непреклонно, вслух подстегнул себя летчик. Послушно исполняя его команды, выпуская шасси, Кулев видел справа и слева от набегавшей посадочной полосы немецкого аэродрома, куда они заходили, «юнкерсы»; они стояли несимметрично, тесно, в два-три ряда... Кровь сошла с его лица. Только в секунды последующего снижения понял он яркое, как молния, ошеломляющей дерзости решение младшего лейтенанта Дралкина, лучшего разведчика части: сымитировать посадку на вражеский аэродром. Будто они переметнулись к врагу, сдаются... и тем парализовать зенитку, заткнуть ей пасть, предотвратить расстрельный залп из всех стволов в упор по беззащитному разведчику, а также пройти цель на минимальной, наилучшей для фотографирования скорости...
Так был получен фотопланшет, восхитивший генерала. «Произведение искусства, — повторил он, снова беря лупу, не в силах оторваться от склеенной полоски кадров. — Шедевр». Фронтовая судьба впервые оставила Степана наедине с человеком, олицетворявшим собою власть, всегда для штурмана необъяснимо привлекательную, оставила в момент полной к нему расположенности командарма. Член Военного совета, полушубок которого из романовской овцы мелькнул перед окоченевшим стрелком-радистом на льду финского озера, оставил память о себе медалью «За отвагу»; проплывший на походных носилках генерал Еременко сказал ему: «Всем сердцем прошу». Степан сделал, что мог, а Героем стал Кашуба; бритоголовый флаг-штурман едва его не погубил; а пехотный генерал, командарм, вместе с ним, штурманом, вошел в обсуждение профессиональной проблемы... «Цельная, без просветов, панорама, все снимки впритык, — говорил штурман, подбирал необходимые, точные слова, боясь, как бы ровный, тихий голос его не сорвался, не выдал волнения. — Даже с небольшим перекрытием... Вот, — осторожно, мизинчиком, показал Кулев, чувствуя настроение генерала; его благоволение экипажу. — И без размывов». — «Но как же вы построили маршрут?» — спросил генерал, завороженный деянием экипажа. Пискнул телефон, он снял трубку. «Федор Тарасович? Какими судьбами? — Лицо генерала радостно осветилось, он откинулся на стуле. — Назначен к нам?.. Доклад по телефону не принимаю! Отставить, полковник Раздаев, отставить!.. Прошу представиться и доложиться лично, только так! Непосредственно и как можно скорее. Транспорт есть? Жду!..» — «Полковник Раздаев — мой комдив», — осторожно вставил Кулев. Узнать это генералу было приятно. «Весь Сталинград прошел с Раздаевым», — проникновенно добавил Кулев, вспоминая, как шпынял его полковник на КП майора Егошина. — Летчиков не обижал, сам же летал безотказно, весь Сталинград... Очень душевный командир!»
Чутье Кулеву не изменило.
Представление, сделанное под диктовку командующего и им же подписанное, гласило: штурману — Красное Знамя, летчику — Красную Звезду, стрелку-радисту — медаль «За отвагу». «Ты у меня, Дралкин, как за каменной стеной», — сказал он тогда, давая летчику понять, что это он, штурман, его слова, вовремя сказанные, все определили, а не случись его, Кулева, на докладе, сидели бы они с носом... Чьей находчивостью, чьей отвагой получен шедевр воздушного фотографирования, значения не имеет, главное — подать товар лицом. Что и сделано. Поэтому никаких обид. Благодарить и кланяться, кланяться и благодарить.
...В приятных воспоминаниях и светлых мыслях коротал Степан дорогу на аэродром.
Взвод танков, прошедший накануне через луг, спихнул в кювет «гуся», передвижной подъемник. Техники с утра впрягли в «гуся» лошадку, пытаясь выдернуть кран, средст-
во малой механизации, из ямы, залитой вешними водами. Кран, доставленный для ускорения ремонтных работ, не поддавался, заваливался, угрожая придавить спасателей вместе с животиной. «Ну, работнички! — приглядывался к техникам Степан. — Руки — как крюки, простого дела не сделают...»