Мифическое путешествие: Мифы и легенды на новый лад
Шрифт:
Это был Каген. Лица его на боку машины, как прежде, я видеть не мог, но знал: это он. Едва передвигая скованные страхом ноги, я вышел ему навстречу.
Округлый железный бок машины подернулся рябью, и Каген, наконец, показал мне лицо. Однако… еще один вдох, и его лицо стало моим, лицом Кутба! Да, он изобразил меня старше, чем я сам себя полагал, но все-таки это был я!
Не успел я оправиться от изумления, как мое лицо тоже исчезло. Глухой серебристый панцирь тяжко осел на песок и распахнул дверцу.
Наружу ползком выбрался Каген. Нагой, покрытый свежими шрамами, тоньше, слабее, чем самый хилый из нас, словно ему пришлось голодать в течение целой луны, подполз он ко мне и прижался щекой
Машину мы оттащили в Пещеру Теней. Пришлось всем мужчинам с мальчишками впрячься в травяные веревки на целых три дня, но уж там-то, глубоко под скалой, ее никому не найти. Пусть предки постерегут ее ради нас.
Потом мы пустили в ход говорящую машинку, подарок Кагена, и я услышал человеческие голоса, рассказывавшие на суахили и на кикуйю о странных событиях. Все эти люди наперебой говорили о том, что бойне в Дар-эс-Саламе, в тех окружающих нас землях, которые Каген назвал Танзанией, положила конец машина. Машину поминали снова и снова. После Дар-эс-Салама она не угомонилась, дралась и в других местах, названий которых я никогда в жизни не слышал. Снова и снова внимал я словам людей, возносивших хвалы неведомому герою.
Слушал их и улыбался. И плакал старческими слезами, слезами безмерной признательности.
После нескольких первых ночей мы перенесли Кагена в хижину за пределами стойбища, чтоб не пугал детей криками. Не знаю, что он такое видел и слышал. Наверное, ему снились бескрайние дали меж звезд.
Этого странного темнокожего американца я не понимал до конца никогда, а теперь он не понимает самого себя. Смотрит невидящим взглядом в ночную тьму. Без чужой помощи не может даже поесть. Но мы бьем ради него в барабаны, кормим его травами, гуляем с ним, и он мало-помалу возвращается к нам.
И я знаю: если солдаты когда-нибудь явятся причинить нам зло, он вспомнит, кто он такой. Вспомнит, кем его сделали боги и зачем послали сюда, к нам и ко всем прочим людям, желающим всего-навсего вольно ходить по земле. Помню, как я молился о том, чтобы нас обошло стороной пришедшее из-за солнца безумие. А если уж оно придет к нам, как пришло в Дар-эс-Салам – чтоб мы смогли пережить его, переждать, как пережидаем засухи. А потом увидел истинное безумие, творимое не небесными ящерицами – людьми, и начал молиться усерднее прежнего.
Боги меня услышали. Услышали и послали нам Кагна, Плута. А Плут, верный своей озорной натуре, пришел под личиной ученика, чтоб после предстать перед нами учителем. И это – Каген, мой друг. Вот он поправится, и я, пожалуй, спрошу его, не примет ли он мое имя. Отца у него нет. Хорошо должно выйти.
Мое имя – Кутб, что означает «Защитник Людей». Но имя это куда как лучше подходит Кагену.
Герою, стоящему между Людьми и небом.
Наши когти крушат в пыль галактики [28]
Брук Боландер
28
“Our Talons Can Crush Galaxies” © 2016 Brooke Bolander. First publication: Uncanny #13.
Мой рассказ не о том, как он убил меня – хрен вам, не дождетесь.
За чем другим, а уж за этакой чушью далеко ходить ни к чему: вокруг нее-то, вокруг восхитительно подробных, детальных рассказов о женщинах – рыдающих, униженных, изувеченных, навеки уснувших в сырой земляной колыбели – и вертится половина современных человеческих медиа. Насильники, потрошители, маньяки-преследователи, серийные убийцы, реальные, выдуманные – их имена печатают буквами высотой в десять футов на киноафишах и на рекламных плакатах в сабвее; убийственно вездесущие рассказы об их делах зовут к подвигу новых и новых злодеев. У всех на слуху имена героев, у всех на слуху имена убийц, у всех на виду потроха жертв, снятые крупным планом прямо посреди вскрытия, и кровоточащие пеньки под корень обрубленных крыльев, и ошарашенные коронеры [29] , в растерянности звонящие еще более ошарашенным смотрителям местных музеев… Тела жертв вдумчиво анатомируют, подолгу обсуждают, но ни имен, ни историй, что могут запомниться публике, у них не бывает.
29
То есть следователи, проводящие дознание в случаях насильственной или скоропостижной смерти.
Так что не ждите. Не ждите рассказа о том, как и где он ухитрился застать меня врасплох, и о том, кто (да никто, если честно) мог так жутко свихнуть ему в раннем детстве мозги, и о год от года набиравших силу странностях его поведения, которые копы всякий раз списывали на безобидные по сути своей причуды приятного молодого человека из приличной семьи. В самом деле, что тут особенного? Ни тебе драк в лесных зарослях, ни крови под ногтями, ни находок в реке или в запертом багажнике, ни визитных карточек в глотке. Мрачно все это вышло и скверно, и я звала и звала сестер на языке, всеми забытом еще в те времена, когда за воротами Вавилона мягко, неслышно расхаживали девы-львицы. И все. И хватит с вас. И на том-то скажите спасибо. Да не за что, мать вашу, не за что.
А расскажу я вам вот о чем. Не волнуйтесь, это ненадолго.
Кто я такая, он узнал, только покончив с делом. Ни сожалений, ни любопытства не чувствовал (какие там чувства – его сразу после рождения следовало утопить). До этого я была для него всего-навсего вещью, игрушкой, а после – всего-навсего диковинным феноменом.
Отделяя от туловища мои крылья, он в кровь изрезал ладони о медные перья.
В том веке я развлекалась, притворяясь смертной – уж очень курево и шаверму люблю, а шаверму заказывать куда проще, если твой пронзительный крик не пугает мальчишек-курьеров до полусмерти. И вообще бренная жизнь в небольших дозах забавна. Так самобытна, обыденна, приземленна… Колыбельные, листья кувшинок в прудах, летние грозы, и никому не приходит на ум рубить тебе голову с плеч ради какого-то идиотского долга героя перед богами. Хочешь – сиди на заднице ровно, читай себе книжку, и никто тебя не осудит. Опять же, шаверма…
Еще до того, как со мною было покончено, дух мой бежал назад, в Гнездо, в Яйцо. Сестры закудахтали, заворковали, мягко, по-родственному отругали меня, а потом принялись согревать Яйцо огромными медноперыми гузками. Сколько раз им доводилось меня высиживать, сколько раз мне доводилось высиживать их… Сестры должны друг о дружке заботиться. Кроме нас самих, у нас нет никого, а вечная жизнь без любви – дело крайне долгое и тягомотное.
И вот я снова вылупилась из Яйца. Взмахнула крыльями, и ураганы сровняли с землей огромные города в шести разных реальностях. Наверное, я самую чуточку, мать его так, разозлилась.
Может, даже всплакнула. Только вам и об этом знать ни к чему.
Назад, в мир смертных, мы ворвались в «Меркьюри-Кугуаре» 1967 года, с ревом понесшемся по пустынному загородному шоссе: одна из сестер впереди, трое сзади, а я за баранкой, с сигаретой, зажатой в острых зубах. В этих старых машинах хоть крылья во всю ширь расправляй – если, конечно, умеешь как надо свернуть реальность.
В паутине сельских дорог легче легкого заплутать, но мои старые крылья на его чердаке так и тянули к себе, а потому с пути мы не сбились.