Мифогенная любовь каст, том 1
Шрифт:
Фильм закончился. По экрану побежали какие-то цифры, кресты, разрывы пленки. Потом вдруг возникла надпись через весь экран:
«СССР будет существовать до шестьдесят девятого года».
Дунаев обомлел от этого неожиданного пророчества. Он не помнил точно, какой сейчас на дворе год, но приблизительно знал, что дело идет к середине сороковых годов, и о Родине своей он привык думать, что она будет жить всегда, побеждая всех врагов и одолевая все беды. И тут вдруг эти слова на экране, написанные стандартным шрифтом, как слово «Конец» в конце фильма.
«Как так “до шестьдесят девятого”? Это же… это
В душе парторга поднялась волна горечи и скорби. Как будто он поверил этому мрачному пророчеству. Да, и в самом деле поверил. Но почему? Ведь парторг был тертый калач, которого не проведешь на мякине, отнюдь не доверчивый, бдительный и наяву, и во сне. Но он поверил, потому что сообщение пришло не снаружи, а изнутри, оно появилось на экране его собственного сознания, выступило из глубины его тайной души – души волшебника и провидца, выкованного нелегкими годами войны.
«Как же так может быть? – думал он, не открывая глаз, сидя в темном кинозале своего мозга, после того как фильм закончился. – Неужели фашист верх возьмет? И еще двадцать пять лет будет идти война, а потом они победят и уничтожат все, выжгут саму память о нашей стране? Но нет, эта война к концу идет, немцу пиздец, по всему видно. Это в воздухе чувствуется. Значит, Америка. Америка, блядь. Я всегда догадывался… Вот откуда придет нам каюк: с другой стороны земли. Через двадцать пять лет будет война с Америкой, и Америка победит. Украдут наше счастье и утащат за океан… Как же это так? Надо бы разведать».
Так думал Дунаев, и боль в его душе плескалась как чернила в бутылке. Теперь он хорошо понимал, что такое «ай, болит!», что значит «бо-бо». Боль жила в душе, и душа хотела кричать. Это была боль за всю страну, за то бесконечно хорошее и доверчивое, что скрывалось в ее людях и деревьях, боль за Великую Надежду, которая стала воздухом социалистической России, за тот открытый хохот нефтяников в кино. Но, одновременно с болью, душа парторга наполнялась и музыкой. Прекрасная, сочная, радостная, свежая, как ландыш, продолжала звучать симфония «Нефть». С таким первозданным напором, с такой беспечной силой рвались из бездонных глубин эти звуки… Дунаев, не открывая глаз, стал наигрывать на рояле, пытаясь воспроизвести основную тему «Нефти». Это ему удалось, и он играл все быстрее, упоеннее, и хотя невозможно было вместить звучание всех инструментов симфонического оркестра в черно-белое фортепьяно, звонкая радость брызгала из-под пальцев. Рояль весь гудел и качался на тонких тросах, и чувствовалось, что тросы уже с трудом выносят его тяжесть.
Вдруг раздался звон как от лопнувшей струны, и что-то хлестнуло Дунаева по плечу. Рояль покачнулся и стал уходить из-под рук, но Дунаев настиг его. Он подумал, что лопнула струна в рояле, но это лопнул один из тросов. Тут же – с тем же тягучим стоном, лопнул и второй.
Дунаеву вспомнилась легенда о Паганини, которому враги подпилили струны на скрипке перед концертом, чтобы посрамить его славу, и струны лопались и взрывались одна за другой, угрожая изуродовать скрипачу лицо, но Паганини закончил концерт на последней струне, и она лопнула с последним аккордом…
«Значит, я действительно гений, раз против меня такое затевают.
Кровь, кажется, капала с его лица на клавиши.
Лопнул четвертый трос, и пятый, и шестой. Рояль стал уходить обратно в болото. Вместе с ним погружался и Дунаев. Но он все играл.
Черная пузырящаяся вонючая влага колыхалась уже у самых клавиш, потом стала заливать клавиши. Потом он играл уже сквозь воду, и звук тонул в бульканье и жадном чавканье болота.
– Я гений! – крикнул Дунаев и захлебнулся. Он поднял глаза и встретился взглядом с вихрящимися завитушками в глазах Бо-бо. Дунаев осознал всю нелепость своего последнего крика. Ему показалось, что губы Хозяина сложились в трубочку и он еще раз слабо и равнодушно произнес:
– Свободен…
В этот момент последний трос оборвался и рояль ушел в глубину с влажным хлопком. Вместе с ним засосало и Дунаева.
Глава 33
Румыния
– Ну ты, блядь, не Дунаев, ты просто Дунаевский какой-то! Даешь концерт! – С этими словами Максимка Каменный снял с лица парторга черную курчавую гуцульскую шапку. – А вот, кстати, и река Дунай. Смотри.
Дунаев привстал на локтях и увидел широкую синюю реку. С другой стороны синела еще одна река. Река Прут. Но в нос, вместо речного ветра, ударил запах горячего металла, пороха и машинного масла. Он лежал на броне советского танка Т-34, который шел на полной скорости вдоль реки в составе танковой колонны. На Дунаеве обнаружилась солдатская, выгоревшая на солнце форма, за спиной вещмешок и автомат. Рядом сидели в таких же одеждах Джерри Радужневицкий и Глеб Радный. Максимка щеголял в гуцульской вышитой рубахе, в бисерной кацавейке без рукавов и синих портках.
Он был бос, свистел и в целом выглядел как из фольклорного ансамбля.
– Ты что – молдаванин? – спросил его парторг. – Что это за шапка?
Он подозрительно покосился на конусообразную шапку Максимки, которая только что холмиком покрывала собственное спящее лицо парторга.
– Шапка Гугуце. Не слышал о такой? А зря. А про синдром Гугуце слышал? – Максимка почесал шапку, как свою бровь. – Это волшебная шапка – она может накрыть и муравья, и яйцо, и кукушонка, и перепелов, и человека, и двух людей, и телегу с копной, и целую деревню. Накрывай что хочешь – хоть все накрой. Шапка все накрывает. А все, кто под шапкой оказываются, совсем глупыми становятся. Ничего больше не понимают.
– Тебе откуда про концерт известно? – хмуро спросил парторг у пацана.
– А мне все известно, – нагло оскалился Максим. – От шапки Гугуце все тупеют, ум теряют, а мой мозг обогащается, распухает и становится большим и независимым, как отдельная планета. Потому что страшнее меня нет ничего в этом мире. Ты орал, что ты гениальный пианист. Пиздишь, Володька. Это я гениальный пианист. Когда-нибудь я сыграю тебе так, что ты обоссышься. Но счас некогда рассусоливать. С марша в бой идем. На рубежи СССР выходим. Сейчас границу восстанавливать будем. Только вот этих отбросим…