Мифология богини
Шрифт:
Первое, что приходит в голову, это (в самом общем виде) идея дискретности, то есть отсутствия связей в социальном («беззаконность»), пространственном («нелюбовь к мореплаванию») и общеонтологическом («одноглазость» как выражение метафизической «односторонности», «ущербности») плане. Впрочем, эта идея не останется на уровне чистой абстракции, и Одиссею со спутниками предстоит пережить ее и в «практическом смысле»; последнее закономерно, так как системы, основывающиеся на «унарном коде» (или, попросту говоря, ущербные системы) обнаруживают, как правило, весьма выраженную склонность к экспансии.
Отметим, что Одиссей как человек «нормальный» (по крайней мере, по тогдашним меркам) вовсе не готов к адекватному восприятию «унарной вселенной». Его ожидания при входе в пещеру киклопа
Ждали хозяина – и дождались. Явился под вечер и грохнул вязанкою об пол, да с шумом таким, что мы в ужасе бросились в тот, что подальше, угол пещеры. Он же, схвативши скалу, да такую, что двадцать две крепких о четырех колесах телеги ее бы не сдвинули с места, выход задвинул...
Это первая неожиданность для пришельцев из «бинарной вселенной»: они, основываясь на предыдущем опыте, полагали, что если в пещеру можно войти, то точно так же из нее можно и выйти. Однако в данном случае дело (по крайней мере, для них самих) обстоит совершенно иным образом.
Одиссей тем не менее еще «не разобрался»; он пробует «столковаться» с хозяином и обращается к нему с предельно учтивыми речами:
Плывем мы из Трои, вот – сбились с пути и молим тебя, прикасаясь к коленам, ужином нас угостить, а то и подарок какой-нибудь дать – таков ведь обычай гостеприимства, единый для всех. Помни, могучий, что Зевс чужеземцам защитник.
Однако «могучему» нет до Зевса ни малейшего дела. Переговоры и убеждения возможны хотя бы при минимальной восприимчивости их объекта – киклоп же, будучи принципиально «необщителен», таковой восприимчивостью не обладает. С таким же успехом можно было бы обращаться с речами к камню, которым задвинут вход пещеры: в этой экзотической, «сказочной» стране принцип «взаимности», как мы уже отметили выше, не действует. В ответ на Одиссеево красноречие киклоп – резко вскочив и, товарищей двух ухватив, ударил об землю... потом, на куски их разрезав, ужин сготовил себе и сожрал без остатка, с костями...
Потом «завалился спать». «Ну, что будем делать? Зарезать его во сне, да и все тут?» – но этот вполне надежно реконструируемый нами ход мыслей спутников Одиссея не соответствует условиям «унарной вселенной» принцип «кто – кого», также предполагающий известную «взаимность», здесь не работает, поскольку киклопа «зарезать» нельзя. То есть «формально» это сделать, разумеется, можно, но камень, надежно закрывающий выход из пещеры, все равно останется на своем месте, перед нами классически завершенное описание ситуации тупика. Однако Одиссею удается найти из нее выход: вечером следующего дня, когда очередные два человека пошли киклопу на ужин, Одиссей со всевозможной учтивостью предлагает ему запить их хорошим заморским вином. В этих вопросах киклоп, разумеется, не щепетилен: вино он выпил
...и навзничь спать завалился, набок толстую шею склонив изрыгнув напоследок, – мяса куски человеческого с вином вперемешку изверглись...
Эта сцена логически завершает образный ряд «унарного символизма». В грубой, но яркой форме здесь выражена его главная, и последняя, идея – идея абсолютной смерти, то есть такой смерти, за которой не последует никакого «нового рождения», – смерти как безусловного предела, всякого индивидуального существования. В данной системе образов жизнь человека предстает как сугубо дискретный отрезок, в конце которого «поджидает киклоп», а «все дальнейшее» вполне может быть описано одной простой разговорной фразой: «сожрет – и все». Разумеется, подобный символизм не отражает фактического положения вещей, поскольку мироздание в целом не строится на «унарных» принципах; однако он, как отмечалось выше, может
существовать в качестве некоего идеала, предносящегося мифологическому сознанию определенного типа. Ясно, что попытки осуществления такого идеала не могут не представлять опасности для «окружающей среды», и опасность эта, в силу своей специфики, может быть преодолена только «асимметричным» образом, – то есть, в частности, и таким, который более чем наглядно продемонстрировал Одиссей.
Впрочем, мы не будем здесь пересказывать подробности его выхода из пещеры, поскольку рассматриваемый миф относится к числу широко известных. Для нас важнее отметить другое: и «мифология бога», и «мифология богини», несмотря на их диаметральную противоположность, в истории взаимодействовали и, разумеется, взаимно характеризовали друг друга. Миф о стране киклопов представляет собой характеристику патриархальной мифологии с точки зрения «мифологии богини», насколько же объективно верна эта характеристика, читателю представится возможность судить из дальнейшего изложения.
Отметим также и вот что: хотя киклопа Одиссею перехитрить удалось, история на этом вовсе не закончилась. У киклопа ведь есть еще и отец, отнюдь не глухой к сыновним просьбам, и пожелание, высказанное напоследок сыном: «пусть Одиссей никогда не вернется домой, а если вернется, то нескоро и не на своем корабле», – он безусловно выполнит. Впрочем, в чем заключается конкретный смысл этого пожелания и кто именно является отцом киклопа, станет ясным уже из следующих глав.
Глава IV ОСТРОВ ЭОЛА. ЛЕСТРИГОНЫ
Покинув страну киклопов, Одиссей прибывает на остров Эола. Впрочем, слово «прибывает» здесь не совсем уместно, поскольку остров этот «плавучий», а в определенном смысле даже и вовсе не существующий, – последнее утверждение звучит парадоксально, однако, на наш взгляд, превосходно подходит к рассматриваемой ситуации. Вот для начала описание самого острова Эола:
Остров тот – камень отвесный, и медной стеной окружен он – несокрушимой. Живет там Эол и его домочадцы: шесть (с женами их) сыновей и шесть дочерей (с мужьями); всего ж их двенадцать – каждому сыну сестру дал в супруги отец, чтоб числа не превысить –
то есть перед нами предстает образ некой замкнутой, самодостаточной системы. Эол со своей семьей на своем острове как бы изъят из общемирового контекста: им нечего опасаться (поскольку остров неприступен) и нечего желать (поскольку «все и так уже дома»). Единственное, что им остается, – это бесконечные «пиры и веселье»; впрочем, в силу того что остров лишен связи с «миром», «миру» также ожидать от него ничего не приходится.
В частности, «помощь», которую Эол оказывает Одиссею, имеет довольно специфический характер: с одной стороны, она как бы «есть», но с другой (и ровно в той же самой степени) – ее как бы и «нет вовсе». Эол, как мы помним, дает Одиссею мешок со всеми ветрами (что с самого начала вызывает ощущение странности: зачем Одиссею все ветры, когда ему нужен только один – попутный?) и с непременным условием: ни в коем случае мешка не развязывать (точно так же вызывающим у читателя недоуменный протест: «да лучше бы оставил этот мешок при себе и сам бы его не развязывал – надежнее было бы»). Мешок, разумеется, был развязан – что представляется абсолютно неизбежным с точки зрения логики жанра, поскольку непременные условия такого рода непременно должны нарушаться; ведь, собственно, только к этому и сводится их мифологическая функция. Так что, «спасибо, Эол», вот уже до Итаки и «рукой подать», вот уже и «дым над очагами различить можно», – однако товарищей «лукавый попутал»: развязали мешок – и Итака пропала. Задули со всех сторон ветры, и снова предстал перед Одиссеем