Мифология богини
Шрифт:
Теперь попытаемся рассмотреть то, что нам определенно известно об Элевсинских мистериях. Вот первое: мистериям предшествовало ритуальное купание в Фалеронской бухте (широко известен призывающий к нему возглас «А »; первое слово означает «в море», или, если перевести буквально, «в соль»). Обычно смысл этого обряда понимают как «очищение и приготовление к чему-то высшему» – «высшему», добавим, которому, «к сожалению, суждено остаться для нас неизвестным». Мы, разумеется, склоняемся к менее пессимистической точке зрения на данный предмет, поскольку обряд, безусловно, имеет самостоятельное значение и некогда вообще существовал независимо от Элевсиний. Соединение в единый ритуальный комплекс произошло уже позднее и в силу, так сказать, «естественного созвучия»; смысл же обряда представляется достаточно простым и вполне сопоставимым с уже рассмотренным «омовением» в доме у Кирке.
Последуем далее. На третий день после купания в бухте желающие получить посвящение начинали торжественное шествие по дороге, ведущей в Элевсин. Шествие, естественно, возглавлялось жрецами и жрицами; последние несли особые цилиндрической формы корзинки, называемые «». Корзинки были плотно закрыты, и содержимое их было окутано тайной – тайной, заметим, не для нас и не нашей (не нашей в том смысле, что она разглашена уже, как минимум, семнадцать веков тому назад. С этой тайной мы, собственно, уже и сейчас могли бы познакомить читателя, однако желание «достичь наибольшего эффекта» заставляет нас на некоторое время отложить «признание»). Каждый из посвящаемых нес посох, обвитый цветами и миртовыми ветками, и узелок с провизией и новой одеждой, в которую надлежало облачиться, пройдя посвящение. Некоторые несли также и особые чаши с углублениями для разных видов зерна, плодов и меда; все это предназначалось для ритуальной трапезы, имевшей место сразу после облачения в новые одежды. Детали, перечисленные нами здесь, обычно рассматриваются как побочные, поэтому смысл мистерий постоянно «ускользает» и возникает ощущение «недостаточности информации». Между тем, заметим, при непонимании основной идеи любое количество информации будет решительно бесполезным.
Когда шествие достигало моста через реку Кефисс, начинался особый обряд, называвшийся «», что приблизительно можно перевести как «шутки на мосту». Обряд был учрежден в честь Иамбе, «веселой старухи», рассмешившей скорбящую Деметру непристойными шутками и прочими «забавными выходками». Заметим, что, поскольку Деметра скорбела о дочери, оказавшейся в подземном царстве, утешение Иамбе, несомненно, должно было содержать в себе идею возврата в мир живых, – причем «непристойный» характер утешения ни в малейшей степени не препятствовал его соответствию основным принципам «мифологии богини». Возможно также, что Иамбе – это другая ипостась самой Деметры, и первоначальный смысл обряда «шуток на мосту» заключал в себе идею «утешения, предлагаемого в ситуации перехода». Позднее обряд обогатился новым смыслом, нисколько, разумеется, не исключавшим прежнего: всем желающим было предоставлено священное право вольно и безнаказанно насмехаться над принимающими участие в посвящении богатыми и уважаемыми людьми.
К Элевсину процессия приближалась уже под вечер, при громких криках «x, x!». Значение этого ритуального возгласа неясно и из греческого языка никак не объясняется, однако общий смысл «возвращения к жизни» достаточно надежно восстанавливается из контекста. Чтобы подчеркнуть этот смысл, каждый из участников процессии обвязывал правую руку и левую ногу красной шерстяной нитью; последняя, будучи «знаком жизни» вообще, обладала, по-видимому, и специфическими символическими функциями, которые нам, однако, уместнее будет рассмотреть ниже.
Смысл последующего обряда, происходившего у колодца К («прекрасных танцев»), объясняется уже из самого названия; далее, при свете первых звезд участники шествия пили и вступали в священную ограду. Здесь мы приближаемся уже к главному моменту, – к той самой тайне, перед которой «в бессилии склонился» Г. Милонас: что же, собственно, происходило за этой оградой, в особом здании, называвшемся «» и предназначавшемся для «некоего священного действа»? Известно, что в определенный момент все факелы в этом здании гасли и само «действо» совершалось в полной темноте; суть его, будучи «самым важным в обряде», в силу этого отнюдь не подлежала разглашению. Так что и на нашу долю мог ли бы остаться одни лишь предположения и догадки, если 6ы не нескромность христианского епископа Астерия, стремившегося – в сугубо обличительных, разумеется, целях – сделать тайну Элевсинских мистерий достоянием как можно более широких общественных кругов.
Вот общий смысл сообщения Астерия: после того как факелы гасли, верховный жрец «сочетался браком» с жрицей Деметры; в этом, собственно, и заключался главный смысл «священного действа». После этого факелы вспыхивали, и раздавался ритуальный возглас: «Бримо (в данном
случае, очевидно, прозвище Деметры) родила Бримоса»; последнего должно рассматривать как идеальный прообраз посвящаемого вообще, поскольку представлялось, что каждый из участников мистерий получает новое рождение от священного брака Деметры. Заметим, однако, что для девушек, принимавших участие в обряде, отождествлять себя с Бримосом было бы не вовсе уместно и в этой роли куда естественнее выглядела бы для них Персефона – обладавшая к тому же несравненно большим, чем Бримос, значением для элевсинской мифологии. Однако здесь мы вынуждены констатировать наличие определенной лакуны в нашем знании о мистериях.
Тем не менее пробелы, сколь бы многочисленны они ни были, отнюдь не препятствуют видению основных элементов, которые выстраиваются в следующую логическую цепь:
«омовение» в Фалеронской бухте (не исключено, впрочем, что аналогичные обряды имели место и собственно в Элевсине);
затем «священный брак»;
затем, на другой день – облачение в новые одежды и ритуальная трапеза.
Здесь нет ничего, что не было бы уже знакомо нам по мифу о Кирке; следует добавить, что и самое жилище этой богини, над которым, как мы помним, поднимался издалека видимый дым, вызывает определенные ассоциации с элевсинским «телестерионом», где, помимо прочего, находился священный очаг Деметры, – во время мистерий дым от этого очага был виден далеко в округе.
Раскроем наконец и тайну упомянутых выше «цилиндрических корзинок», которые несли жрицы, – знанием этой тайны мы, как и в предыдущем случае, обязаны представителю христианской интеллектуальной элиты, демонстративно шокировавшей общественность «откровенничаньем на запретные темы». Согласно сообщению Климента Александрийского, в корзинках, помимо плодов и пирогов, находились особые символические изображения, известные в индуистской традиции под названием «йони». Это не может вызывать удивления, если учесть тот факт, что сами корзинки символизировали uterum maternum и, несомые во главе процессии, должны были знаменовать собой «устремленность к новой жизни».
Таким образом, мы выясняем, что все уже, по сути, «давно сказано» – в довольно бесцеремонной манере, но зато ясно и однозначно; но как же в таком случае могло возникнуть представление о «неразрешимости тайны» Элевсинских мистерий? Впрочем, ответ на этот вопрос дан нами уже в первой главе: европейская цивилизация есть цивилизация христианская, – и даже тот, кто не придерживается «обряда», тем самым отнюдь не избавлен еще от воздействия христианской ментальности. Ценности, согласно укоренившемуся представлению, могут быть только «идеальными»; естественная для европейца тяга к античной культуре неизбежно вызывает желание как-то ее «оправдать», но, поскольку «оправдание» возможно только в «идеальном плане», исследователи готовы пренебречь частностями (пусть и весьма существенными – свидетельствами, например, «признанных авторитетов») во имя сохранения главного – квазихристианской атмосферы идеалистической благопристойности, флер которой решительно необходим для того, чтобы сделать образ античной цивилизации хоть сколько-нибудь приемлемым с точки зрения концепции «прогрессирующей духовности». Однако читатель уже заметил, что в нашу задачу отнюдь не входит поиск «предвестников христианства» там, где они явным образом отсутствовали; приведенные свидетельства позволяют увидеть логику Элевсинских мистерий, и с этой точки зрения мы охотно готовы простить им отсутствие «идеального начала».
Богиню Кирке, принципиально сопоставимую, как мы видели, с любой другой богиней, вполне допустимо, на наш взгляд, сопоставлять и с персонажами менее «универсального» плана; среди последних мы хотели бы особо отметить Елену, небезызвестную в качестве «виновницы» Троянской войны. Ставшая своего рода архетипом «неверной супруги», Елена обычно рассматривается в ключе «легкомысленном», если не сказать «фривольном»; однако контекст, в котором она предстает в «Одиссее», дает определенные основания и для более «серьезного подхода».