Мифриловый крест

Сознание возвращалось плавно, как это всегда бывает после шока. В первые секунды кажется, что ты спал и только что проснулся, а потом начинаешь понимать, что место, время и поза не слишком подходят для сна, а это может означать только одно - пробуждение было после обморока.

На

этот раз сознание вернулось довольно быстро, потому что я лежал на левом боку, скрючившись в позу эмбриона, а по мне активно ползал кто-то большой и жесткий. Он выругался на непонятном языке и я вспомнил, кто это такой.

Еврейчик. Память услужливо подсказала имя: Ицхак. Именно Ицхак, а не Исаак, как он объяснил мне час назад, Исаак для него примерно то же самое, что для меня Серж. Вроде одно и то же, а вроде и разное. И поэтому называть его надо именно Ицхак, а не Исаак и тем более не Изя.

Тогда я просто пожал плечами и ничего не сказал. Какое мне дело, как надо называть этого еврейчика, а как не надо. Мне наплевать на него, он просто клиент, обычный мелкий бизнесмен, каких в Подмосковье сотни тысяч, ему просто надо перевезти два десятка ящиков со склада в Туле на склад в Москве, точнее, в Южном Бутово. Мы знакомы с ним всего два часа и еще через час он расплатится и мы расстанемся навсегда, и потому мне глубоко наплевать на все его комплексы, да и на него самого, честно говоря, мне тоже наплевать.

Я открыл глаза и все вспомнил. Нет, через час мы с ним точно не расстанемся. Потому что моя "Газель" лежит на левом боку в кювете рядом с Симферопольским шоссе, а до этого она сделала три четверти оборота через крышу и, если на небе нет бога, то ящики Ицхака разбросаны в радиусе пятидесяти метров вокруг. А если бог есть и если сегодня он не слишком занят, то ящики остались в кузове, их содержимое не разбилось, и дело ограничится отсутствием чаевых шоферу, то есть, мне. Но если груз разбился, мне даже страшно представить себе, что скажет Гурген Владиленович, в самом лучшем случае дело ограничится тем, что мне придется срочно искать другую работу, а это не так просто, как думают чиновники из собеса.

Ицхак грязно выругался на своем иврите и, кряхтя, поднялся на ноги, стараясь не наступать на меня. В кабине, лежащей на боку, это трудно. Я сдавленно застонал. Ицхак снова выругался и на меня посыпались осколки стекла. Я рефлекторно закрыл лицо, и вовремя, потому что на меня обрушился настоящий стеклопад. Это еврейчик выдавил наружу остатки лобового стекла.

–  Что ты делаешь, морда жидовская?
– не выдержал я.

Я не антисемит, чеченская война давно выбила из меня глупые детские верования. Если в кране нет воды… Ерунда все это, по сравнению с чучмеками жиды стали как родные. Куда мы катимся?

Щегольской ботиночек сорокового размера, не больше, отделился от моего плеча и, описав изящную дугу, скрылся из поля зрения. Ицхак счел за лучшее проигнорировать мой наезд. А может, просто не расслышал.

Я попытался придать телу вертикальное положение, но преуспел лишь частично. При первом же движении в верхней половине тела обнаружилось примерно пять-шесть очагов боли, терпимой, но крайне неприятной. Привычным жестом я потянулся к нарукавному карману и свежий ушиб на плече отозвался тупой болью. Я остановил движение, потому что осознал его бессмысленность. Во-первых, боль не настолько сильна, чтобы колоть промедол. А во-вторых, моя война уже закончилась, и, пусть я и одет в камуфляжную куртку, в левом нарукавном кармане лежит не шприц-тюбик

обезболивающего, а два запасных электрических предохранителя.

Я глубоко вдохнул и выдохнул. А потом еще раз вдохнул и выдохнул. Голова чуть-чуть закружилась, но я не обратил на это внимания. Ребра не сломаны, и это главное. Может, одно-два и повреждены, но это не считается, в полевых госпиталях это вообще не считалось за ранение, одиночная трещина в ребре двигаться не мешает, а значит, и интереса для военврачей не представляет.

Я осторожно пошевелил руками, а затем плечами. Переломов нет, вывихов тоже. Ушибы есть, завтра все тело будет похоже на один большой синяк, но серьезных повреждений нет, и это хорошо. Я улыбнулся, левая щека отозвалась болью и я понял, что лицу тоже досталось. Я попытался заглянуть в зеркало, но увидел только то, что его больше нет. Зато я увидел виновника торжества.

Мы ехали в правом ряду, я держал чуть меньше сотни, "Газель" была сильно загружена и перегружать двигатель не было никакой нужды. Тем более, что хозяин груза ни разу не дал понять, что перевозка срочная. Интересно, что за железки лежат в этих ящиках, это точно железки, ящики слишком тяжелые, чтобы быть наполненными чем-то другим. Если только не кирпичами, ха-ха.

Так вот, мы спокойно ехали в правом ряду, видимость была идеальная, температура чуть ниже нуля, как это обычно бывает в начале ноября, но первый день жестянщика еще не наступил и дорога абсолютно сухая. Впереди замаячила хорошо знакомая по прошлому рейсу полоса особенно дерьмового асфальта, я отпустил газ и подумал, почему это в Тульской области знак "неровная дорога" висит перед каждой колдобиной, а в Московской области его вообще не встретишь. И это притом, что к северу от Оки дорога гораздо лучше, чем к югу от нее.

А потом мое внимание привлекла небесно-голубая "шестерка", появившаяся в зеркале заднего вида и быстро приближавшаяся. Я представил себе, как она будет скакать на многочисленных поперечных складках асфальта и непроизвольно улыбнулся. Я успел обратить внимание, что "шестерка" недавно покрашена, причем покрашена толстым и неровным слоем садолиновой краски, а это может означать только одно - машина убита и совсем скоро ее будут продавать. Лоху. Потому что нормальный человек ни за какие деньги не купит подержанную машину, недавно покрашенную толстым слоем садолиновой краски.

"Шестерка" поравнялась с моей "Газелью" и вырвалась вперед. Водитель должен был видеть, что впереди асфальт превращается в стиральную доску, но он даже не замедлил скорость, и машина начала прыгать. А потом все происходило очень быстро, но очень отчетливо, как в замедленной съемке.

Громкий стук. Маленькое тринадцатидюймовое колесо, отдельно катящееся прямо посередине правой полосы. Сноп искр из-под переднего правого крыла "шестерки". Почти не снижая скорости, она разворачивается поперек дороги и бросается под мою "Газель", как двадцать восемь героев-панфиловцев под фашистские танки. Я пытаюсь вывернуть руль вправо, понимаю, что это бессмысленно, но мозг не успевает остановить руки, живущие как будто своей собственной жизнью. Удар, совсем не страшный, я даже не ударяюсь о руль, напряженные до каменного состояния мышцы рук амортизируют удар. Машину неотвратимо тащит в кювет. Я выкручиваю руль влево. Сквозь оглушительный скрежет днища "шестерки" об асфальт пробивается новая нота. Я понимаю, что левой рулевой тяги больше нет. А еще нет тормозов, потому что педаль резко проваливается. А еще я понимаю, что вот-вот…