Мифы для жизни
Шрифт:
Однако нельзя не отметить, что примерно с 1914 года в нашем прогрессивном мире росло пренебрежение и даже презрение к тем ритуальным формам, которые когда-то породили и до сих пор продолжают питать эту бесконечно богатую и плодотворную цивилизацию. Смехотворные сантименты вокруг «естественного человека» обретают все больше влияния. Их начало уводит нас в XVIII век прямиком к Жан-Жаку Руссо с его искусственными попытками возврата к природе и представлениями о благородном дикаре. Начиная со времен Марка Твена американцы за границей являли собой печально известные образчики наивной убежденности в том, что европейцев и азиатов, живущих в застарелой, законсервированной среде, следует взбодрить и вернуть к их собственной невинной естественности с помощью милой сердцу американской почвы, Билля о правах и неподдельной неотесанности самих граждан земли обетованной. В Германии представителями этого реакционного направления в современной жизни были, между двумя войнами, группы «Вандерфогель» – «Перелетные птицы» с их рюкзаками и гитарами, а позднее гитлерюгенд. Прямо сейчас в благословенной Америке идиллические привалы босых белых и черных «индейцев», разбивших на городском тротуаре свой лагерь с тамтамами, постельными скатками и детьми в заплечных сумках, того и гляди превратят целые городские кварталы в районы полевых антропологических исследованиях. Ведь у них, как и
Сфера искусств – вот где сегодня редуцирующий, ограничивающий движения жизни эффект от потери чувства формы опаснее всего, так как именно в творчестве лучше всего проявляются и измеряются созидательные силы народа. Невозможно удержаться от сравнения современной культуры с положением дел в искусстве Древнего Рима. Почему произведения римской архитектуры и скульптуры, при всем их величии и красоте, менее впечатляющи, менее волнующи, менее выразительны внешне, чем греческие? Многие задумывались над этой проблемой, и однажды ночью ко мне во сне пришел ответ, который я бы теперь хотел представить как важное озарение. Дело в том, что в небольшом сообществе типа Афинского отношения творца с местными правителями могли быть открытыми и прямыми, эти люди наверняка знали друг друга с детства. В современном Нью-Йорке, Лондоне или Париже художнику, желающему стать известным, надо ходить на коктейльные вечеринки. Заказы получают не те, кто сиднем сидит в своей студии, а участники приемов и выставок, появляющиеся в нужном месте и встречающиеся с нужными людьми. Они не настолько сильно поглощены муками уединенной творческой работы, чтобы уйти дальше своих первых достижений на поле востребованных на рынке стиля и техники. Еще одно последствие описанного – «сиюминутное искусство». Какой-нибудь смышленый малый, слегка напрягши творческий мускул, изображает нечто оригинальное. Затем его находка попадает в критические заметки, где бурно восхваляется или осуждается дружественными или враждебными журналистами, которым самим надо много где побывать и много с кем пообщаться. В итоге – учитывая нехватку времени на не предусмотренное бурной социальной жизнью погружение в предмет – эти же критики обнаруживают себя в недоумении перед чем-то действительно сложным или действительно передовым.
С нескрываемым отвращением вспоминаю я рецензии на вышедший в 1939 году роман «Поминки по Финнегану». Мало того что от по-настоящему эпохальной работы отмахнулись как от невнятной, – она была отвергнута с напыщенным пренебрежением как надувательство и пустая трата времени читателя. Однако два года спустя пьеса Торнтона Уайлдера «На волосок от гибели», которая полностью, от начала и до конца, опирается на замысел, композицию, персонажей, сюжетные линии и даже второстепенные детали – и все это списано откровенно, явно и бесстыдно, – «Поминок по Финнегану» великого ирландца, получила Пулитцеровскую премию по литературе как величайшая американская пьеса того проклятого сезона. Практически любому значимому современному произведению, во-первых, чрезвычайно трудно пробиться к известности. Во-вторых, даже когда это случается, так называемые критики почти наверняка расправятся с ним. Разве не примечательно, например, возвращаясь к истории с Джеймсом Джойсом, что за всю карьеру этому величайшему литературному гению нашего века так и не дали Нобелевской премии? И разве не удивительно, что до сей поры у нас так и не появилось творческой работы, соответствующей требованиям и возможностям невероятного периода после Второй мировой войны – времени, возможно, величайшего духовного преобразования в истории человеческого рода? Ситуация более чем печальная, поскольку именно из озарений творческих провидцев и художников любой народ создает актуальные мифы и ритуалы, которые поддерживают жизнь и помогают взрослеть.
Позвольте мне напомнить здесь высказывания Ницше о классическом и романтическом искусстве. В каждом из них он определял два типа, или уровня. Есть романтизм истинной силы, который ломает существующие порядки, чтобы пойти дальше, к новым формам, и есть, с другой стороны, романтизм, который вообще не способен облечь себя в законченную форму, он уничтожает и осуждает от возмущения. Точно такая же история и с классицизмом: есть классицизм, который легко достигает воплощения в признанных формах и может как угодно играть с ними, живо и ярко выражая через них свои собственные творческие цели, и есть классицизм, который из-за своей слабости отчаянно цепляется за форму, сухой и жесткий, авторитарный и холодный. Хотел бы отдельно остановиться на том, – и думаю, Ницше со мной бы согласился, – что форма исполняет роль средства, проводника, благодаря которому жизнь проявляется величественно, ясно и грандиозно, а бессмысленный взлом этой формы – то же самое для человека, что природное бедствие для животных, поскольку именно ритуалы и правила структурируют любую цивилизацию.
Мне удалось на собственном опыте самым точным образом уловить действие ритуала, раскрывающее ценность окружающей жизни, когда несколько лет назад в Японии я был приглашен на чайную церемонию, распорядителем которой должен был быть выдающийся мастер. Если в мире есть что-нибудь более требовательное к скрупулезному соблюдению правил, чем японская чайная церемония, я был бы рад об этом узнать. В Японии, как мне рассказали, есть люди, которые изучают и практикуют эту церемонию всю свою жизнь, так и не достигая совершенства, настолько строги ее законы. Не стоит говорить, что в крошечном чайном домике я ощущал себя известным слоном в посудной лавке. По сути, типичный опыт, вынесенный иностранцем из Японии, состоит в том, что там он всегда хоть в чем-то, но ошибается. Соблюдение правил не привили ему с рождения, даже тело, и то неладно скроено. И чайная церемония, являющаяся чистейшей квинтэссенцией чуда сплошного упорядочения в этой чрезвычайно регламентированной цивилизации, после ряда ритуальных предварительных шагов достигает своей собственной номинальной кульминации в виде поистине искусного представления, когда хозяин церемонии размешивает чай и подает его весьма небольшому кругу гостей. Не буду вдаваться в подробности, да и не смог бы при всем желании. Достаточно сказать, что каждый жест и даже кивок головой регламентирован, и все же, когда я позже разговаривал с другими приглашенными, они с похвалой отмечали непринужденность хозяина дома.
Единственным вариантом сравнения, которое тогда пришло мне в голову, было поэтическое искусство сонета, поскольку в нем тоже присутствует самая строгая форма, в рамках которой поэт достигает силы и масштаба выразительности, каких он никогда,
Есть ли что-нибудь подобное у нас, в современной североамериканской цивилизации?
Недавно вечером я включил телевизор и случайно наткнулся на замечательные соревнования по легкой атлетике, проходившие тогда в Лос-Анджелесе. Это были первые соревнования, увиденные мной с той поры, когда я сам в середине двадцатых выступал на подобных – примерно сорок лет назад, и все эти годы я не занимался спортом в основном потому, что он пробуждал во мне больше чем надо бурных эмоций. Репортаж был о забеге шести именитых бегунов на одну милю – действительно великолепном. Но когда он кончился, комментатор сообщил, что забег не оправдал ожиданий. Я был поражен. Победивший уложился в четыре минуты шесть секунд, следующие два бегуна отстали от победителя на пару секунд, тогда как в мое время милю смогли пробежать, самое быстрое, за четыре минуты и пятнадцать секунд, и я до сих пор вспоминаю волнение от того достижения. Нынче же рекорд составляет меньше четырех минут. Подумав, я сообразил: вот оно! Там, где игра разыгрывается самым серьезным образом и заключается не в коктейльных вечеринках и прочем подобном, а в открытом честном поединке в чистом поле, мы по-прежнему соблюдаем форму и делаем это на должном уровне! Освальд Шпенглер в «Закате Европы» определяет культуру как нахождение общества «в форме» в том смысле, в каком спортсмен находится «в форме». Выбранное положение рук, угол, под которым наклонено тело, – каждая деталь фигуры атлета работает на результат, чтобы мгновение жизни раскрылось полностью, как цветок. И то же самое можно сказать о высокоупорядоченном обществе «в форме», японском мастере чая «в форме», правилах поведения, собравшихся вместе цивилизованных людей «в форме». Разрушение формы не приводит к победе ни в забеге на милю, ни в соперничестве культур, а поскольку, в конце концов, мир суров, цивилизованная жизнь может выжить только при условии поддержания высшей формы. Как и в спорте – если забег проигран, второй попытки не будет.
Теперь позвольте мне привести в качестве иллюстрации высокой роли ритуала в обществе очень торжественную государственную церемонию, которая прошла в Вашингтоне, округ Колумбия, после убийства президента Кеннеди. Это было ритуализированное событие, крайне необходимое обществу. Целая нация понесла непомерную утрату, потерю, которая глубоко шокировала каждого. Неважно, какие у кого могли быть убеждения и политические взгляды, великолепный молодой человек, представляющий все наше общество, живой социальный организм, членами которого мы все являемся, был лишен жизни на пике своей карьеры, когда эта жизнь бьет ключом. Его внезапная гибель и последовавшие за ней ужасные волнения – все это требовало компенсирующего обряда, чтобы восстановить ощущение солидарности народа, не только внутреннего события для граждан страны, но еще и заявления миру о величии и достоинстве Америки как современного цивилизованного государства. Великолепную работу радио и телекомпаний в то критическое время я считаю существенной частью ритуала, о котором говорю: трансляции были одним из непосредственных, живых аспектов происходящего. Несмотря на обширность страны, на те четыре дня она стала единодушным сообществом, включающим в себя всех нас, одинаково и одновременно причастных к символическому событию. На моей памяти в первый и единственный раз в мирное время случилась вещь подобного рода, когда я почувствовал себя частью всего этого народного сообщества, вовлеченного как единое целое в проведение обряда глубокой значимости. Тогда уже вышло из моды – лет за двадцать или тридцать до того – поднимать у дома американский флаг, если, конечно, вы не хотели быть причисленным к сторонникам Джона Берча. Но в те дни, я полагаю, нельзя было не ощущать, как участие в жизни и судьбе страны придает значение твоей собственной жизни и тебе самому. Вся система отношений, нужная народу, чтобы выжить, в те дни общей молитвы была в сущности восстановлена и введена в действие.
Но пока я наблюдал за ходом похорон, в голове у меня мелькали некоторые мысли из более общего плана. Я думал, например, о символизме перевозящего задрапированный флагом гроб орудийного лафета, который тянули семь серых коней, клацающих зачерненными копытами; еще одну лошадь, также с зачерненными копытами, медленно и гордо шагающую рядом с ними, с пустым седлом и развернутыми стременами, вел под уздцы военный. Казалось, я видел перед собой семь призрачных коней мрачного Владыки смерти, явившегося сюда проводить павшего молодого героя в его последнее небесное путешествие, символично пролегающее вверх через семь небесных сфер к пристанищу вечности, откуда он когда-то спустился. Символика этих семи сфер, миф о путешествии души из своего небесного дома вниз к земной жизни и затем, когда земной путь пройден, снова вверх сквозь все семь, существует столько же, сколько сама наша цивилизация. Конь с седлом без всадника и перевернутыми стременами, шагающий рядом с мертвым молодым воином, в древние времена был бы принесен в жертву, сожжен вместе с телом своего хозяина на огромном погребальном костре, символизирующем сияние золотых солнечных дверей, через которые путешествующая душа героя уйдет на свое место в бессмертном зале славы павших воинов. Поскольку, опять же символически, такой конь представляет собой тело и его жизненный путь, а всадник – управляющее телом сознание, они воспринимались как единое целое. И покуда я смотрел на статное кортежное животное, идущее в кортеже без всадника, с зачерненными копытами, я вспоминал легенду о благородном коне Кантака, принадлежавшем молодому принцу ариев Гаутаме Шакьямуни. Когда его хозяин, отказавшись от мира, ускакал прочь в лес, чтобы стать там Буддой, оседланный конь вернулся во дворец без всадника и от горя угас.
Эти древние легенды и предания, конечно, не были известны многим миллионам современников, которые во время похорон своего павшего молодого героя слушали стук копыт в затихшем городе и смотрели на идущего без всадника статного коня с перевернутыми стременами. И тем не менее эти мифы были не просто предпосылками, они перекочевали в подобные военные обряды, и их присутствие работало. Я в этом убежден. Вдобавок ритуал нес эхо другого периода, уже нашей собственной американской истории: орудийных лафетов Гражданской войны и похорон Линкольна, которого тоже убили и точно таким же образом проводили в вечность. Мощь современного обряда была невероятно усилена этими символическими обертонами, возможно, не слышными простому уху, но осознаваемыми всеми душой – в медленном торжественном бое военных барабанов и стуке черных копыт лошадей Царя смерти, раздающихся в абсолютной тишине.