Мифы Ктулху. Хаггопиана и другие рассказы
Шрифт:
Именно сэр Эмери, один и в ужасном состоянии, шатаясь, добрался до лагеря дикарей через пять недель после того, как экспедиция вышла из туземной деревни, где в последний раз контактировала с цивилизацией. Несомненно, нашедшие его жестокие дикари расправились бы с ним на месте чисто из суеверия. Однако их остановили его дикий вид и странный язык, на котором он кричал. К тому же он явился с территории, считавшейся табу в легендах племени. В конце концов они кое-как вылечили его и вывели в более цивилизованные места, откуда он сумел добраться до внешнего мира. О других членах экспедиции никто с тех пор ничего не слышал, и только мне известна эта история, которую я прочитал в присланном мне дядей письме. Но об этом позже.
После возвращения в Англию сэр Эмери начал приобретать уже упоминавшиеся выше
Так что, не зная, как он станет реагировать на вопросы о своей экспедиции, я не осмеливался его расспрашивать. Однако в те редкие моменты, когда он считал нужным поговорить об этом сам, я жадно его слушал, не меньше других желая, чтобы тайна наконец раскрылась.
Прошло всего несколько месяцев после его возвращения, когда он неожиданно уехал из Лондона и пригласил меня составить ему компанию в его коттедже, стоявшем на отшибе среди йоркширских торфяников. Приглашение выглядело несколько странным, учитывая, что он провел много месяцев в полном одиночестве в разнообразных уединенных местах и предпочитал считать себя кем-то вроде отшельника. Я согласился, увидев в том прекрасную возможность оказаться подальше от людей, что особенно способствует творческому настроению.
Однажды, вскоре после того как я обустроился на новом месте, сэр Эмери показал мне пару красивых жемчужных шаров, диаметром примерно в четыре дюйма каждый. Хотя он не мог точно назвать материал, из которого они были сделаны, он смог объяснить мне, что тот представляет собой некое неизвестное сочетание кальция, хризолита и алмазной пыли. Каким образом они были изготовлены, по его словам, можно было лишь догадываться. Он рассказал, что шары были найдены на месте мертвого Г’харна – первый намек на то, что он действительно его нашел в погребенном под землей каменном ящике без крышки, грани которого, расположенные под странным углом, украшали каменные изображения крайне чужеродного вида. Сэр Эмери не стал подробно их описывать, заявив лишь, что суть их настолько омерзительна, что он предпочитает ее не воспроизводить. Наконец в ответ на мои наводящие вопросы он сказал, что они изображали чудовищные жертвоприношения некоему неизвестному божеству. Больше он говорить ничего не стал, но отослал меня к трудам Коммода и Каракаллы. Он упомянул также, что на ящике наряду с изображениями имелось множество высеченных символов, очень похожих на клинопись «Фрагментов Г’харна» и в некоторых отношениях удивительно схожих с почти непостижимыми «Пнакотическими рукописями». Вполне возможно, продолжал он, что ящик был на самом деле своего рода коробкой для игрушек, а шары – погремушками для кого-то из детей древнего города; в той части странных надписей на ящике, что ему удалось расшифровать, определенно упоминались дети, или детеныши.
Именно в этот момент его рассказа я вдруг заметил, что глаза сэра Эмери начали стекленеть, а речь стала бессвязной – словно некая странная сила начала воздействовать на его сознание. Внезапно впав в гипнотический транс, он начал бормотать что-то о Шудде-Мьелле и Ктулху, Йог-Сототе и Йибб-Тстлле – «чужих богах, не поддающихся описанию» – и о мифических местах со столь же фантастическими названиями: Сарнат и Гиперборея, Р’льех, Эфирот и многие другие…
Как бы мне ни хотелось побольше узнать о трагической судьбе экспедиции, боюсь, именно я остановил сэра Эмери, не дав ему продолжать. Как бы я ни старался, но, слыша его бормотание, я не мог скрыть беспокойство и озабоченность, что вынудили его поспешно извиниться и скрыться в своей комнате. Позднее, когда я заглянул в его дверь, он был полностью поглощен своим сейсмографом, сопоставляя отметки на графике с взятым из библиотеки атласом мира, и при этом тихо разговаривал сам
Естественно, учитывая интерес моего дяди к проблемам антропологии и религии, неудивительно, что в его библиотеке можно было найти работы, посвященные примитивным древним верованиям, такие как «Золотая ветвь» и «Культ ведьм» мисс Мюррей. Но что я мог сказать о других книгах, которые я обнаружил в библиотеке дяди через несколько дней после своего приезда? На его полках стояло, по крайней мере, девять томов столь возмутительного содержания, что в течение многих лет они считались заслуживающими осуждения, богохульными, омерзительными, чудовищными плодами литературного помешательства. К ним относились «Хтаат Аквадинген» неизвестного автора, «Заметки о Некрономиконе» Фири, «Либер Миракулорем», «История магии» Элифаса Леви и выцветший, переплетенный в кожу экземпляр жуткого «Культа упырей». Возможно, самое худшее, что я видел, – небольшой, защищенный от дальнейшего распада клейкой пленкой томик Коммода, который этот кровавый маньяк написал в 183 году нашей эры.
Более того, будто этих книг было мало, – что означало неразборчивое, то ли пение, то ли бормотание, которое часто доносилось из комнаты сэра Эмери посреди ночи? Впервые я услышал его на шестую проведенную в его доме ночь, когда меня вырвали из беспокойного сна отвратительные звуки языка, который, казалось, не могли воспроизвести человеческие голосовые связки. Однако мой дядя странным образом им владел, и я записал повторявшуюся последовательность звуков, попытавшись представить ее в виде слов. Слова эти – или звуки – выглядели так:
Се’хайе еп-нгх фл’хур Г’харне фхтагн,Се’хайе фхтагн нгх Шудде-Мьелл.Хай Г’харне орр’е фл’хур,Шудде-Мьелл икан-и-каникас фл’хур орр’е Г’харне…Хотя тогда эти слова казались мне непроизносимыми, я обнаружил, что с каждым днем мне странным образом все легче их выговаривать – словно по мере приближения некоего омерзительного кошмара я обретал способность выражаться его собственными понятиями. Возможно, я просто начал произносить эти слова во сне, а поскольку во сне все дается намного проще, способность эта сохранилась и наяву. Но это не объясняет сотрясений – тех самых необъяснимых сотрясений, что так пугали моего дядю. Являются ли толчки, вызывавшие постоянную дрожь пера сейсмографа, всего лишь следами некоего обширного подземного катаклизма на глубине в тысячу миль и на расстоянии в пять тысяч, или причина их в чем-то ином, столь чуждом и пугающем, что разум мой отказывается подчиняться, когда я пытаюсь детально разобраться в этой проблеме…
После того как я провел вместе с сэром Эмери несколько недель, наступил момент, когда стало ясно, что он быстро выздоравливает. Да, он до сих пор ходил сгорбившись, хотя, как мне казалось, уже не столь заметно, и его так называемые странности тоже никуда не делись, но в остальном он стал больше напоминать себя прежнего. Нервный тик на лице полностью исчез, щеки приобрели некоторый цвет. Я предполагал, что его выздоровление во многом связано с нескончаемым изучением данных сейсмографа – к тому времени я уже установил наличие однозначной связи между показаниями прибора и болезнью дяди. И, тем не менее, я не мог понять, каким образом внутренние движения Земли столь влияют на состояние его душевного здоровья. После того как я снова побывал в его комнате, чтобы взглянуть на прибор, он продолжил свой рассказ о мертвом городе Г’харн. Мне следовало бы отвлечь его от этой темы, но…
– В надписях на фрагментах, – сказал он, – содержались сведения о местоположении города, название которого, Г’харн, известно лишь в легендах и который в прошлом упоминался на равных с Атлантидой, Му и Р’льех. Миф, и ничего больше. Но если легенда оказывается связана с конкретным местом, значение ее усиливается. А если в этом месте обнаруживаются реликты прошлого, погибшей давным-давно цивилизации, то легенда становится историей. Ты бы удивился, узнав, сколь немалая часть мировой истории возникла именно таким образом.