Мифы нового времени
Шрифт:
И долго потом метели да вьюги заносили луга, обмётывали горные кряжи, а с небес обрушивалась такая хлёсткая крупа, какой не помнили ни деды, ни прадеды. Может, месяц. А то и год. Равнины поседели от снега, а люди забыли блеск звёзд на бархатах отца его Астрея. И только румяная Эос сумела раздвинуть, наконец, тучи и обнять буйную голову сына ласковыми руками, и тот, всхлипнув, уткнулся носом ей в розовые пальцы. И тогда взошло солнце и согрело выстуженный мир. И всё пошло своим чередом, как шло и доселе.
Такая вот история приключилась в древние времена, когда по земле ходили титаны, и зелёные дриады жили в деревьях, и солнце с вышины глядело на землю человеческими глазами….
Инна Нургалиева
Арахна
Я
Это время суток я любила больше всего, потому что точно так же как и свою нить, мать тянула нескончаемые рассказы о прежних временах, рассказывала истории о богах и героях. Обычно я присаживалась прямо на камень у ее ног, и слушала, стараясь дышать как можно тише, чтобы не сбить рассказчицу, и только вздрагивала в самых страшных местах, вцепляясь ручонкой в край ее одежды. Иногда к нам присоединялся и отец, возвращавшийся из торговых рядов довольно поздно. Он приходил оттуда, где нам с матерью было запрещено появляться, ведь женщины издревле вели свою размеренную жизнь в гинекее, занимаясь своими женскими делами в пристройках во внутреннем дворике. Так жила моя мать, так жила ее мать, так буду жить и я, когда выйду замуж. Отец приносил другие истории, не похожие на сказки матери, но не менее интересные. По его рассказам я знакомилась с жизнью города, который совсем не знала, потому что город принадлежал мужчинам.
Мы не были бедными. Стены нашего небольшого дома были украшены фресками, написанными дядей – братом отца. Пусть они были наивными и неяркими, но придавали уют нашим комнатам, а я с самого раннего детства научилась узнавать богов, любовно выписанных не очень искусной рукой. Необыкновенные истории, рассказанные матерью, цветные картины в сумраке засыпающего дома, сказочным образом переплетались в голове, и тогда я видела сны. Яркие красивые сны, в которых жизнь расцвечивалась всеми красками, какие только мог представить себе ребенок, не избалованный яркими впечатлениями. Часто я оставалась во власти своих снов и после пробуждения, и тогда словно грезила наяву. Усевшись в каком-нибудь укромном уголке, я мысленно путешествовала по лесам и полям, становясь то дриадой, то музой в свите Аполлона. Иногда я сочиняла свои истории и рассказывала их кентавру с добрым лицом, изображенному на одной из стен моей комнаты. Я знала один секрет, что если смотреть на него очень долго и не моргать, то кентавр оживает, отделяется от стены и начинает двигаться. Я была уверена, что если смогу удерживать взгляд очень долго, то, в конце концов, он оживет полностью, обрастет плотью и станет другом, с которым я смогу играть в любые игры. Ведь у меня совсем не было друзей, не было даже братьев и сестер, только, вечно занятые, отец и мать.
В день, когда мне исполнилось шесть лет, отец подарил красную ленточку для волос, а мать маленькое веретено. И в тот же день, после праздничной трапезы, меня усадили в пристройке на низенькую скамейку. В просторной комнате до самого потолка громоздились деревянные полки, с уложенными на них мотками готовой пряжи разных цветов. Были здесь желтоватые из неокрашенного льна, отбеленные до синевы, голубые, выкрашенные составом из лепестков цикория. Были темно зеленые, которые красили соком мха, и даже драгоценные – шафрановые и пурпурные. Их было меньше всего. В дальнем углу притаились мотки серебряных и золотых ниток, которые вплетались в кайму самых дорогих тканей, предназначенных для богатейших жителей города. И среди всего этого великолепия сновала наша единственная рабыня – чернокожая Уарда, которую давным-давно мой отец привез из Египта. Она тоже проводила всю свою жизнь на женской половине дома, готовила еду, убирала, а здесь в мастерской перематывала готовую пряжу, отбеливала ее и красила. Передо мной на зубцах прялки клубилось облако расчесанного льна, и я потянула первую в своей жизни нить. Мне было обещано, что из первых своих ниток я сотку себе покрывало на голову – широкий длинный кусок ткани, моду на которые недавно завезли варвары.
Так я сидела, предаваясь мечтам, а руки делали свою работу. Никогда еще мне не было так легко и покойно, словно давно таившееся в моих пальцах умение, вдруг вырвалось на свободу. Мне казалось, что через пальцы проходит лунный луч гладкий и тонкий, как игла, и сам собой наматывается на веретено, которое крутится у моих ног с тихим жужжанием. Перед моими глазами проплывали картины, одна чудеснее другой, и скоро, убаюканная монотонным звуком веретена я впала в странное состояние полусна.
Очнулась я от крика Уарды:
– Госпожа! Боги наградили нашу маленькую Арахну небывалым даром! – кричала она, рассматривая нить, намотанную на веретено. – Мир не видел еще такой тонкой и ровной нити!
Веретено вздрагивало в ее руках, обмотанное, сияющей лунным светом, пряжей. Мать подошла ближе, чтобы рассмотреть мою работу, как вдруг упала на колени, закрыв голову руками, и запричитала:
– Афина накажет ее, вот увидишь. Не дозволено смертной прясть лучше богини.
До позднего вечера, успокаивал ее, вернувшийся из города отец. Говорил, что мое умение, это дар Афины, а никак не проклятие. И что божественная пряжа все равно была бы лучше моей, так что и волноваться не о чем. Но мать была неостановима в своем горе. Я слушала их приглушенные голоса, и не знала, радоваться или наоборот – рыдать. Но одно я знала наверняка – мой жизненный путь был отмечен самими богами.
Наутро я с радостью принялась за работу. А через две недели уже сидела у маленького ткацкого станка, создавая свою первую в жизни вещь – головное покрывало. Я решила выткать на нем гирлянды цветов, которые в изобилии росли в каменных вазах у парадных дверей дома. Это были маленькие разноцветные цветы с тонкими лепестками, заканчивающимися зубчатым краем и желтой серединкой. Из-под моих пальцев выходило необыкновенной красоты полотно, сотканное из тончайших нитей, полупрозрачное как туман, искрящееся всеми цветами, какие я только могла добыть с помощью наших, довольно скудных, красок. Уарда выкрасила мои нитки в голубой, зеленый и желтый цвета, так как эти красители были самыми дешевыми. Но я вымолила ее пожертвовать каплей пурпура для моего самого маленького клубка. Располагая такой бедной гаммой, я старалась сочетать цвета так, чтобы они оттеняли друг друга, усиливая яркость. Не то, чтобы я знала все эти тонкости, но стоило мне сесть за работу, как я впадала в какой-то транс и руки делали все сами, в то время как мысли бродили где-то далеко от нашего дома. Мать иногда подходила, смотрела на мою работу, но ничего не говорила, а лишь горестно качала головой, словно каждый ряд ткани добавлял лишнюю каплю в чашу ее страха. Когда моя работа была закончена, она сказала, что негоже маленькой бедной девочке носить такие роскошные вещи и, не обращая внимания на мои слезы, спрятала покрывало в сундук. Больше я его никогда не видела, но, думаю, что отец продал его кому-то за большие деньги, потому что жизнь нашей семьи начала улучшаться. В доме появились красивые вазы, у матери дорогие украшения. Мне же отец приносил целые блюда сластей и необыкновенные игрушки, с которыми у меня не было времени играть. Ткани одна красивее другой выходили из-под моих пальцев, и слава о необыкновенной мастерице достигла всех уголков Лидии, а потом вышла и за ее пределы. Заказы сыпались один за другим. Так прошло несколько лет.
Однажды, я получила необыкновенный заказ для храма самой Афины. Мне предстояло одеть мраморную статую богини. Жрец храма специально приехал в Лидию, чтобы посмотреть на "чудесного ребенка", как меня тогда называли, и лично проследить за работой. Это был пожилой человек, почти совершенно лысый и болтливый. От него мы узнали обо всех слухах, которые бродили среди народа. Многие утверждали, что мои ткани исторгают прекрасную тихую музыку, а мой талант является даром не Афины, а Аполлона. Кое-кто даже утверждал, что я полубогиня – дочь самой Афины от смертного человека, моего отца. Но эту глупость моя мать опровергла сразу же, призывая в свидетели саму Илифию. Она прекрасно знала, чьей дочерью я являюсь. Слушая все эти сплетни, я ни на минуту не останавливалась, создавая пеплос для статуи Афины. И когда он был готов, я поняла, что это лучшее из того, что до сих пор было выткано моей рукой. Я изобразила по полотну сценки из жизни богини, а край украсила традиционным рисунком, отдавая дань уважения умению моей матери. Тончайшее полотно сверкало золотом и пурпуром, достойное украсить плечи не только статуи, но и самой Афины.
Всей семьей в сопровождении жреца, мы отправились в храм. Это было долгое путешествие, переполненное впечатлениями, от которого у меня осталось лишь ощущения пестроты и шума. Хотя один момент я помню совершенно ясно даже и теперь. Мы вернулись в храм, чтобы перед отъездом в последний раз полюбоваться статуей Афины, укутанной в мою ткань. Статуя была изваяна из белого мрамора, а ее лицо – раскрашено. Особенно поражали глаза, художник хорошо потрудился, пытаясь придать им живой блеск. И теперь богиня смотрела на всех пронзительным взглядом светло-карих глаз которые, казалось, следовали за тобой, в какой части храма ты бы не находился. Я смотрела на нее и переполнялась чувством гордости, впервые в жизни осознавая, что и вправду являюсь непревзойденной мастерицей. И тогда мне вдруг показалось, что статуя шевельнулась. Она качнула головой и уставилась на меня с непередаваемым выражением неприязни и недовольства. Она нахмурилась, и вертикальная складка прорезала гладкий мраморный лоб. Я была склонна отнести это к играм чересчур развитого воображения, хотя почувствовала легкую обиду.