Мифы славянского язычества

Шеппинг Дмитрий Оттович

Предоставляя лингвистам критику и оценку языка и слога трех новых былин, мы только заметим здесь мимоходом, что как они несомненно принадлежат великорусскому наречию, то орфография местного произношения, кажется, здесь совершенно излишня. Здесь ошибки против правописания нисколько не выражают местного наречия, но просто указывают на незнание грамоты нашего простого народа. Понятно, что каждый крестьянин выговаривает (и в случае, если умеет писать), пишет што вместо что. Следовательно, вопрос в том: если какая-нибудь народная песня (чисто русская) будет записана человеком, не знающим правильной грамотности, следует ли и нам издавать ее в том же виде и с теми же чисто случайными ошибками?

Между тремя предстоящими былинами две принадлежат к вариантам уже знакомых нам песен, и одна только первая сказка, про Василису Даниловну, содержит в себе совершенно новый рассказ.

Имя Василисы уже известно нам по некоторым простонародным сказкам: о Бархате Королевиче, о Богатыре и лягушке, о Василисе Поповне и пр. [174]

В обоих рассказах носит она прозвище «премудрой» (в былинах же прозывается «грозной») и принадлежит к общему типу отважных и храбрых амазонок, известных в наших сказках под именами: Царь-Девицы, Марьи Марьишны и Настасьи Королевны, супруги Дуная Ивановича (в песне о женитьбе Владимира). В сказке о Бархате Королевиче переодевается она в мужское платье и выдает себя за могучего богатыря Ивана-царевича, подобно жене Ставра боярина, которая, когда узнала —

174

41 Песнь о Ставре боярине и жене его Василисе Микулишне, явившейся грозным послом в Киев освободить мужа своего, совершенно совпадает по всему рассказу с прочими преданиями о грозной или мудрой Василисе. В другом варианте былины о Даниле Ловчанине имя Василисы заменено Настасиею, но отечество ее удержано, что, по мнению г. Бессонова, указывает, что эта женщина из крестьянского быта, из семьи пахаря (Микулы Селяниновича) вынесла величайшую из человеческих сил — силу самопожертвования, силу заложить жизнь за других. Имя Настасий также принадлежит к именам героинь одинакового типа с Василисою; так, например, жены Федора Тугарина, Ивана Годиновича и Дуная. Супруга Добрыни, также Анастасья Микулишна, как Василиса Микулишна, является в сказочном периоде спутницей Ивана-царевича. П. З.

Что Ставр боярин в Киеве Посажен в погреба глубокие, Руки и ноги скованы; Скоро она снаряжается И скоро убирается: Скидывала с себя волосы женскии, Надевала кудри черные, А на ноги сапоги зелен-сафьян, И надевала платье богатое, Богатое платье посольское, И называлась грозным послом…

В новой былине супруга Данилы Денисьевича, прекрасная Василиса Микулишна, получив в отсутствие мужа царские ярлыки, совершенно так же

Скидывала с себя платье светлое, Надевает на себя платье молодецкое, Села на добра коня, поехала во чисто поле Искать мила дружка, своего Данилушку.

Но отличительная черта новой былины не в этой полудикой отважности Василисы, но в ее нравственном развитии и глубоком преобладании женственного элемента над этим внешним типом наших сказочных героинь. Глубоко затрагивает душу это высокое сознание долга и любви к супругу, которая заставляет несчастную Василису лишить себя жизни на трупе любимого супруга, чтобы не разлучаться с ним и избежать постыдной любви Владимира. Вообще, вся эта сказка носит на себе характер чистой аллегории, в которой, быть может, олицетворились в народной фантазии две противоречащие стороны жизни Владимира: как язычника и как христианина. Гнусный голос страсти говорит Владимиру устами Мишатычки Путятина, нашептывая ему убить Данилу Денисьевича, чтобы завладеть красавицей женой его; голос же совести сильно восстает в лице старого козака Ильи Муромца против такого злодейства; но князь заглушает совесть: запирает Илью в глубокие погреба. Злодейство совершается, и только перед трупами несчастных жертв постыдной страсти пробуждается снова голос совести и раскаяния.

Тогда приезжал Владимир в Киев град, Выпущал Илью Муромца из погреба, Целовал его в голову-темячко: Правду сказал ты, старый козак. Жаловал его шубой соболиного; А Мишатке пожаловал смолы котел.

Этот последний стих как будто намекает на сожжение колдуна-кудесника (язычника?), когда, напротив, Илья Муромец постоянно является во всех наших сказках православным русским человеком. Замечательно также, что как в истории Добрыня был сподвижником Владимира и при сооружении кумиров, и при их разрушении, так и здесь он насылается на Данилу Денисьевича совершить злодейство, и, вероятно, он же, присутствуя с другим богатырем при смерти Василисы, заплакал «горючьми слезми». [175]

175

42 Древнейшее значение этого предания следует также искать в борьбе света и тьмы, зимнего и летнего полугодия. Здесь все та же смерть или пленение героя, для похищения жены его; но если Данила уже не воскреснет к жизни, подобно Ивану-царевичу, за то смерть Василисы все то же соединение ее (в смерти) с ее супругом. Здесь уже более поэтического творчества, более драматизма, нравственная сила долга берет явно верх над мифом, которому до духовной стороны человечества и дела нет. Ставр же боярин прямо освобождается женой своей от плена и темницы. Только в этих эпизодах страдательная роль достается мужу, что бывает иногда, впрочем, и в сказках, как, например, Фенисто-ясно-сокол-перушко и другие. П. З.

Мы сказали выше, что каждая вновь

открытая песня, указывая нам на новые подробности о древнем нашем быте, разъясняет или подтверждает то, что еще не совсем для нас было ясно и достоверно. Укажем здесь на один пример подобного рода.

В одной из песен собрания Кирши Данилова [176] сказано:

Наводил он (Ванька Пьяница) трубки Немецкие, А где-то сидит Калин царь!

Очень ясно, что этот стих принадлежит эпохе новейшей, когда уже сделались известны в России телескопы; но тем не менее хранится здесь обычай гораздо древнейший употреблять для глаз какие-то трубочки (вероятно, без стекол), что видно из песни про Илью Муромца, помещенной в Московском Сборнике 1852 года, где «Добрыня, взъехавши на гору Сорочинскую, глядит в трубочку серебряную». А в продолжении рассказа мы видим, что Илья Муромец, как простой козак, употреблял вместо трубочки свой богатырский кулак. Наконец, и в песне о Василисе употребляет также и Данила Денисьевич трубочку, которая здесь прямо названа подзорною, хотя, быть может, это выражение также новейшее.

176

Кирша Данилов — скоморох-импровизатор, предполагаемый составитель дошедшего до до нас первого сборника русских былин, исторических, лирических песен, духовных стихов.

Былина про свадьбу Алеши Поповича — чистый вариант песни «Добрыня Чудь покорил». В рассказе, помещенном у Кирши Данилова, Добрыня, уезжая на богатырские дела, приказывает жене Настасье Микулишне ждать его 12 лет, а после этого сроку, если он не возвратится, идти замуж за кого пожелает, только не ходить за брата его названого — за Алешу Поповича. Она же именно за него и выходит; но во время брачного пира является вдруг Добрыня, берет жену и поздравляет Алешу: «здравствуй женившись, да не с кем спать»! В новом же варианте Добрыня, уезжая, отдает жену свою Аграфену Григорьевну в полное распоряжение и повиновение матери своей с тем, чтобы, по истечении 12 лет, она отдала бы ее замуж, только не за недруга его за Алешу Поповича. Когда же Добрыня возвращается, то среди свадебного пиршества жена его бросается к нему в объятия и просит:

Не давай меня Алешке немилому, Будь мой муж по старому, по бывалому. [177]

Очевидно, что в этом рассказе гораздо более последовательности и логики, только нельзя не удивляться тому: зачем Алеша, который постоянно почитается братом названым Добрыни, является здесь его недругом. Кажется, как будто в обеих песнях имя Алеши Поповича вошло по ошибке, что и произвело противоречие, встречающееся в сказке «Добрыня Чудь покорил». Не смешал ли наш народ Алешу Поповича с голым Шаном Давидом Поповым, который в другой песне разыгрывает точно ту же роль, и слово в слово тем же поздравлением приветствуется возвратившимся Соловьем Будимировичем. [178]

177

43 Насилие при выдаче замуж за Алешу жены Добрыни еще яснее выражается в варианте Рыбникова:

Стал ко мне Владимир похаживать, Стал меня замуж за Алешеньку посватывать, И стал мне Владимир князь пограживать: Если не пойдешь замуж за Алешеньку Поповича, Так не только во городе во Киеве, Не будет тебе места и за Киевом. Побоялась я угрозы княжецкой, Пошла замуж за богатыря за Алешеньку Поповича.

Вообще в новоизданных песнях встречается несколько вариантов этого рассказа. П. З.

178

44 О древнем космогоническом смысле этого рассказа и смешении личности православного богатыря Алеши Поповича с его противником Тугарином Змеевичем см. выше, в статье «Космогоническое значение русских сказок и былин». П. З.

Третья былина про Ваську Казнеровича также, по-видимому, вариант первой половины песни про Калина-царя, только имя Калины заменено здесь более историческим именем Батыя, и в этой песне, как и в предыдущей, заметно более связи и последовательности в рассказе, чем в песне того же содержания собрания Кирши Данилова.

Подобно Калину, Батый со многочисленным татарским войском осаждает Киев и хвалится:

Я и Киев город выжгу, вырублю, Божьи церкви с дымом пущу, Князя со княжной в полон возьму, А князей бояр во котле сварю.

В песне о Калине приезжает ко Владимиру татарский посол с угрозою, что «возьмет Калин царь Киев град, а Владимира князя в полон полонит, а Божии церкви на дым пустит», — и вдруг потом, без всяких объяснений, является на сцену Васька Пьяница.

Татарин из Киева не выехал. Втапоры Василий Пьяница Взбежал на башню на стрельнуто. Стрелял он тут во Калина царя; Не попал во собаку Калина царя, — Что попал он в зятя его Сартока. Угодила ему стрела в правый глаз, Ушиб его до смерти.