Шрифт:
О. Генри
Миг победы
Перевод Валентины Ржевской
Бен Грейнджер, двадцати девяти лет от роду, ветеран войны - как вам следует догадаться, недавней (1). В городке Кадисе, постоянно продуваемом ветрами с Мексиканского залива, он ведает почтой и держит на себе всю торговлю.
Бен помог выбить испанца из твердыни на Больших Антильских островах, а потом, прошагав полмира, туда-сюда прохаживался в качестве классного наставника между партами школы на открытом воздухе, где в пламени горящих тропиков мы наставляли на ум взбунтовавшегося филиппинца. Теперь, когда штык его источился в нож для резки сыра, немногочисленная гвардия закадычных друзей Бена проводит сбор уже не в чаще джунглей Минданао, а под сенью его славно срубленной
– С чего бы это, - спросил он меня как-то лунным вечером, когда мы сидели среди его бочек и ящиков - вообще сдалось людям пускаться в опасности, нужды, пожары, беды, битвы и прочие такие крайности? На что это человеку? Зачем он стремится превзойти ближнего, быть смелее, сильнее, наглее и во всем заметнее даже лучших друзей? Чего ради? Ведь не ради того, чтобы просто глотнуть свежего ветерку да поразмяться. Твое мнение, Билл: с какой целью нормальный мужик, вообще говоря, добавляет своих честолюбия и возни в суету безмерную на базарных площадях и в ученых диспутах, в тирах, читальнях, на полях сражений и площадках для гольфа, беговых дорожках, аренах и в прочих уголках белого света, цивилизованных и наоборот?
– Полагаю, Бен, - по здравом рассуждении ответил я, - все причины, побуждающие человека искать славы, могут быть с уверенностью сведены к трем: честолюбию, то есть жажде всеобщего восторга, алчности, что видит в успехе его материальную сторону, и любви некой женщины, принадлежащей ему либо желанной.
Бен размышлял над моими словами, пока пересмешник на верхушке москитного дерева у веранды исполнил трелей на дюжину тактов.
– Я считаю, - сказал он - что, руководствуясь правилами, прописанными во всяческих книжках и исторических альманахах, ты поставил диагноз почти исчерпывающий. Но мне пришел на память один прежний знакомец мой, Вилли Роббинс. Расскажу тебе о нем, если не возражаешь, и пойду запирать на ночь лавочку.
Вилли был из тех ребят, с которыми я в Сан-Августине водился. Я там в фирме работал - "Бренди и Мерчисон", готовое платье и товары для ранчо оптом. Вилли я знавал и по танцевальным вечерам, и по спортивному клубу, и в роте одной служили. Бывало, каждую неделю все наши скопом наяривали для потехи серенаду или квартет где-нибудь на улице по три ночи кряду, и Вилли исправно звонил в треугольник.
Ему его имя очень подходило. Грузный такой, жирнастый, и выражение лица в точности как у безутешного агнца, покинутого на произвол судьбы: "Где ты скрылась, моя Мэри?"(2) Для полноты картины недоставало только овечьей шерсти.
И вот этого Вилли от девушек было колючей проволокой не отгородить. Знаешь, есть такие парни - не поймешь, не то он святой, не то чокнутый; рвется в атаку, а от каждого шага дрожит, но коли выдался подходящий случай, тут уж он отважно приступает и принимается клеить. Вилли вечно крутился на "увеселительных мероприятиях", как выразилась бы утренняя газета: физиономия сияет и лучится, чистый клоун, а самочувствие прескверное, точно у сырой устрицы под сладким соусом. Танцор он был такой же, как стреноженная лошадь, и еще у него был экстренный словарный запас - примерно три с половиной сотни фраз, которых ему врастяжку хватало на четыре еженедельные танцульки и еще дотянуть худо-бедно, подергивая оттуда словечки, до конца двух пикников и одного воскресного вечера. Вилли представлялся мне некой смесью мальтийского кота, растения "мимоза стыдливая" и акционера погорелой компании "Сирота и Беспризорный".
Я тебе опишу его конституцию, внутреннюю и внешнюю, а затем пришпорю течение рассказа.
Вилли мог сойти за тип истинного белого человека по расцветке и повадкам. Волосы его блеклые, как молочные пенки, и разговор бессвязный. Глаза голубые - вот такого же оттенка, как у фарфорового кутенка, что стоит
Ничего ему не оставалось, как обмануть себя надеждой и вручить сердце Майре Элисон - самой живой, очаровательной, бойкой, сметливой и привлекательной из всех сан-августинских девушек. Эти черные, как ночь, глаза, эти чудные локоны, и притом такая мучительная...мимо, Билл, мимо. Не был я среди ее жертв - мог бы быть, но поостерегся. Первенство здесь принадлежало Джо Гренберри. Прочих соискателей он разворачивал и посылал бегом на две лиги в восточном направлении, и далее прямиком в лучший мир. Но все равно, о Майре в нашем краю мечтали не меньше, чем о спросе на партию чистейшего мериносового руна, упакованного по девять фунтов и отправленного четверкой в СанАнтонио на продажу.
Раз жена полковника Спраггинса устраивала вечеринку с мороженым. Для нас, парней, во втором этаже отвели большую комнату, чтобы там оставить верхнюю одежду, причесаться и нацепить свежие воротнички - мы принесли их, засунув за шляпные ленты. Короче, как принято в высшем свете, отдельное помещение для марафета. Немного дальше по коридору для девушек тоже была комната, они там пудрились и наводили красоту. Наши ребята - то бишь "Общество содействия кадрили и хорошему настроению жителей г. Сан-Августин" - как водится, натянули веревочку внизу, в зале, где танцевали.
Нам с Вилли Роббинсом случилось быть вдвоем в мужской комнате нет, это называлось "гардероб" - когда Майра Элисон, вечная озорница, проходила мимо по пути из девичьей комнаты вниз. Вилли стоял перед зеркалом, с великим тщанием и ответственностью приглаживая белесую лужайку у себя на макушке, что, по-видимому, без боя ему не удавалось. А Майра - ей бы что-нибудь учудить, жизнелюбке! Она остановись и сунься к нам. Хороша она была, нет спору. Но я помнил о Джо Гренберри. Да и Вилли помнил, но вздыхать и охать вокруг Майры все равно не прекращал. Упорство его осадной стратегии не слишком увязывалось с молочными волосами и фарфорового цвета глазками.
– Привет, Вилли, - говорит Майра.
– Наряжаешься?
– Да, - отвечал он.- Хочу глядеть молодцом.
– Хотеть - не быть, Вилли, - сказала Майра со своим особым хохотком и скрылась.
Этот ее хохоток был самым издевательским звуком, какой мне приходилось слышать в жизни, после настырного дребезжания пустой войсковой кухни сквозь техасскую шляпу.
Майра ушла, а я смотрю на Вилли. Он в одночасье спал с лица - ты бы сказал, Билл, что ее слова возмутили его душу. Правда, я не замечал, чтобы Майра тогда или еще когда говорила что-нибудь особо оскорбительное для мужского достоинства. Но Вилли был совершенно убит, уничтожен - и представить трудно, до чего.
Потом, когда мы уже при свежих воротничках спустились в залу, Вилли к Майре ни разу за весь вечер не подошел. Вообще, он был не малый, а простокваша, и ничего удивительного, что против Джо Гренберри никаких шансов не имел.
На следующий день погиб линкор "Мэйн", и вскорости затем, по-моему, Джо Бейли (3) - или Бен Тиллман (4), или, не знаю, правительство - в общем, кто-то там объявил войну Испании.
Понятно, с южной стороны линии Мейсона и Хемлина (5) все знали, что Северу в одиночку эдакую громадную Испанию нипочем не разбить. Так что северяне кликнули клич о помощи, и наш браток-мятежник отозвался. Песню сложили: "На зов твой, папа Вильям, идем, сто тысяч сильных, все вместе, как один". И старые границы, начерченные маршем Шермана (6), и Клан, и хлопок по девять центов за фунт, и указы, чтоб черным на одних трамваях с белыми не ездить - все забылось, сразу. Мы стали - единая неразделенная страна совсем без Севера, с крохотным Востоком, довольно приличным ломтем Запада и Югом, широким и ярким, как первая заграничная гостиничная наклейка на новехоньком восьмидолларовом чемодане.