Миграции
Шрифт:
По этапу в СВ
Разбили Транссиб на четыре этапа и пустили по нему в прицепном вагоне поочередно четыре десятка российских литераторов — на свою страну и читателей посмотреть, себя показать. Мне выпало проехать по этапу от Красноярска до Читы — ночами ехать, а днем что-то посещать, встречаться и выступать. Так что видел я немного: за окном вагона темно, а сойдя на перрон, сразу попадаешь в распоряжение встречающих и больше себе не принадлежишь. И даже за неделю без малого ни одного организационного сбоя не произошло, что само по себе удивительно, зная Россию. Тем не менее накопился в осадке ряд впечатлений и соображений, которые не хочется похоронить в себе — и без того чересчур многое в нашей жизни проходит бесследно.
Отряжать писателей в командировки по стране не комиссары придумали, а великий князь Константин Николаевич, возглавивший морское ведомство после поражения в Крымской войне. Видать, собственным чиновникам он уже ни на грош не верил.
Позднее «совписов» отправляли либо воспевать новостройки, либо лес валить, либо укреплять дружбу народов и культурные связи. Дефицит этих последних всегда накапливается в изменяющемся мире. «Литэкспресс-2008» явился ремейком аналогичного трансевропейского экспресса Лиссабон — Санкт-Петербург, придуманного одним немцем в начале XXI века. Обращение писателей к родимым осинам становится наконец актуальнее заманчивых загранпоездок.
Под крылом самолета растянулся светящейся кишкой, длиной с Москву, Красноярск. Дальше пошла какая-то тайга, и самолет сел. Возвращаясь полчаса в автобусе в Красноярск, я понял, отчего так любят в буклетах сибирских городов помещать их ночные виды. Разноцветные огоньки и плавные линии несравненно живописнее многокилометровых окраинных дощатых развалюх в мерзких утренних сумерках. Прилетели.
Нас поселили в гостинице на центральной площади города. Из окна моего номера открывался следующий вид. Слева некая архитектурная фантазия на тему лондонского Биг-Бена, на площади огромный фонтан с аллегорическими фигурами Енисея и Ангары на столбах, справа последний построенный в СССР лет тридцать назад театр оперы и балета, а во всю ширь широкое русло Енисея внизу и мосты через него. Один из них, железнодорожный, создавался для Транссибирской магистрали по той же новомодной технологии, что Эйфелева башня, и был удостоен диплома на Всемирной выставке 1900 года в Париже. Красотой и первородством, естественно, он уступал Эйфелевой башне, но превосходил ее по количеству заклепок и в длину. И еще: поперек пейзажа тянулось перевернутое, как в зеркале, название гостиницы «Красноярск/ксряонсарК». Над противоположным берегом реки солнце теснило и начинало прожигать телогреечного цвета тучи.
Овсянка — то, что было предложено писателям после гостиничного завтрака. Это название села на противоположном правом берегу Енисея, где жил и умер Виктор Астафьев. Этакая «Ясная Поляна» сибирского писателя, одного из классиков русской советской литературы.
Экскурсионный автобус домчал бы нас туда за полчаса, если бы не красота петлявшей по холмам дороги. Осенний лес выглядел светоносным, его бледно-желтая листва больше походила на пух. Мы миновали знаменитый среди скалолазов природный заповедник Столбы, видную отовсюду сопку Токмак, но остановились в Слизнево взглянуть на Енисей с недавно обустроенной грандиозной смотровой площадки. Когда красота вида после посещения Овсянки первыми лицами государства начинает цениться наконец как национальное достояние, это все же здорово, ей-богу. Языческие, «по-ганские» лоскутки на низкорослых деревцах, висячие замки новобрачных на ограде парапета и изваяние астафьевской «Царь-рыбы» — какого-то полумодернистского осетра на постаменте, рвущего стальные сети, — все это несущественный вздор, который можно оставить за спиной, чтобы насладиться разливом суровой сибирской реки, от горизонта до горизонта. Еще и распогодилось. Просто именины сердца.
Как выяснилось, Астафьев жил на удивление скромно, что делает ему честь. Самый обычный тесноватый домик, традиционный до одури. Представляю, как писатель — этот бывший беспризорник, фронтовик и скиталец по городам русской провинции — возлюбил его на старости лет. Зато деревенская усадьба его бабки производила впечатление настоящей сибирской крестьянской крепости. Домик такой же скромный и тесный, а подворье за высокой оградой как у настоящей помещицы — с сельхозинвентарем в крытой галерее, дощатыми дорожками-тротуарами и звонкими головами капусты на грядке, построенными в каре, как кирасиры.
То и другое теперь мемориальные музеи, как и построенная Астафьевым на свои средства двухэтажная образцово-показательная сельская библиотека — читательский клуб. Главный красноярский зодчий спроектировал ее, исходя из своих довольно приблизительных представлений о европейской готике. Подобного камина я не встречал еще нигде и никогда. И камень на фасадах, не простояв и двух десятилетий, уже трещит и осыпается — его скрепляют десятки ласточек своими гнездами под карнизом крыши. А еще Астафьев построил в Овсянке вполне традиционную сельскую церковь. Так и после смерти писатель кормит и окормляет (от слова «кормчий», как известно) некоторое количество своих земляков.
Остальные ездят на работу или, если молоды, норовят переселиться в Красноярск. И наоборот, на двадцати километрах береговой линии от Овсянки до Красноярска растут загородные поселения областной элиты. Поэтому будущее этой части правого берега предопределено. Вид отсюда на лесистый и крутой противоположный берег, с колоссальными лбами скальной породы над мерным течением Енисея, открывается изумительный. В выборе места не откажешь, и есть за что побороться.
Еще бы строить научиться из камня, но это общероссийская проблема. Нас отвезли пообедать в ресторан в виде каменного маяка из детских книжек. Видно, что люди старались соорудить сказку, но лучше бы они этого не делали — срубили бы что-нибудь более привычное и знакомое из дерева. Вообще, всех этих проектантов и «левшей», как то практиковалось в Российской империи, я бы отправлял на год в принудительном порядке в Италию, для начала, и только после этого позволял бы им что-нибудь строить. Стоят же в Красноярске и других городах России целые улицы крепких и стильных дореволюционных построек, и шрифты тогда были, даже на вывесках и афишах, превосходные — кириллица здесь ни при чем, если в голове ветер и руки не оттуда растут.
Справедливости ради стоит сказать, что хотя бы потчуют сегодня в сибирских ресторанах местными продуктами, а не привозными да морожеными, — свежей рыбой из реки и грибами из лесу, что в центральных областях России все еще чрезвычайная редкость.
Наш автобус в поездке сопровождал целый шлейф автомобилей местных газет и телерадиокомпаний — экое событие, аж десять литераторов пожаловало из Москвы в кои-то веки! На сельском кладбище, где похоронен Астафьев, я отстал от бесцеремонной толпы «папарацци», чтобы сфотографировать чью-то могилу. За ее оградой ни деревца, ни кустика, только холмик со стелой да вкопанный в землю стол с двумя скамейками для поминальных застолий. Где еще такое встретишь, кроме России? Разве что в Азии…
На другой день по поводу прибытия литературного вагона и смены его подуставших пассажиров относительно свеженькими нами состоялись митинг и братание на перроне Красноярского вокзала. С духовым оркестром в мундирах, речами местных начальников, теле- и фотокамерами корреспондентов, ряжеными девицами с хлебом-солью… А еще через несколько часов на полустанке Иланское мы подписывали книги и раздавали автографы всем желающим — таких оказалось немерено. На перрон привели школьников, и они мокли добрый час под холодным осенним дождем в ожидании прибытия на двадцать минут небожителей в это богом и людьми забытое место. Говорились какие-то речи, раздавались книги, напоследок нас снабдили подносом горячего картофеля, прочей снедью и флягой самогона. Это читалось как: «Вы же, родненькие, пишите, пишите людям на радость, чтоб в мире светлее стало, и свет этот и до нас дошел через сколько-то световых лет, вы уж там поживите за нас, за всех!..» Глаза детей горели и лучились любопытством, они их прятали и вновь глазели. Не было никаких слов для этого ни у кого. Я смотрел, как они расходились, промокшие и озябшие, но довольные, по направлению к своим жилищам, когда поезд тронулся и стал набирать ход. Меня душили слезы.
В этой поездке впервые в жизни мне пришлось раздавать автографы на каких-то листках из школьных тетрадей, по нескольку в одни руки — «еще для подруги», «для мамы», «для учительницы». В Сибири выросло уже целое поколение, подавляющее большинство которого никогда не бывало западнее Урала, а уж Москва и Питер — это просто какие-то другие небесные тела нашей Солнечной системы, где живут инопланетяне, что-то такое знающие, о чем мы здесь только гадаем. Каждое слово о формах жизни внутри МКАД, за границей, в литературе, они готовы были жадно впитывать, как пересохшая губка, независимо от возраста и положения в обществе. Смотрительница неотапливаемого музея одного села в Бурятии застенчиво спросила меня: «Вам, наверное, странно после Москвы смотреть на то, как мы здесь живем?» Кругом простиралась голая степь, сортир во дворе, недавно врытые и уже покосившиеся столбы, кривобокие ветхие дома. А в музее из двух комнат: по углам — немного отслужившей свой век утвари, на длинном столе — склеенный местным умельцем бумажный макет села со всеми домами, на стенах — вырезки из районной газеты и увеличенные фотографии фронтовиков с краткой биографией. Как и везде в селах, на фронт ушла большая часть здешних мужчин, и вернулась едва треть из них.