Миграции
Шрифт:
Сначала опустить «железный занавес» и на два года ввести карточки. Первым делом запустить заводы — пусть производят, что умеют, сами же будем это потреблять. Что делать, если мы оказались, по его словам, рабами и не умеем иначе? А сделает все это армия, доведенная до крайности. Через два года карточки отменяются — и тогда заживем. А чего нам надо? Мы ж обыватели.
Эта, с позволения сказать, «теория» находится в таком контрасте с его собственной жизненной практикой, что это меня даже развеселило. Я выпиваю на посошок и отправляюсь спать.
За соседним столиком какой-то неприкаянного вида парнишка ни свет ни заря накачивается шампанским.
Воскресенье
О многом можно было бы еще рассказать. О том, что проносящийся встречный поезд бывает похож на слайдовую фотопленку, на которой отснято — в зазорах между вагонами — 36 смазанных кадров заката. О том, как ночью в незашторенном окне протягивается над головой звездное небо, напоминающее светящийся планктон. Как в гулкой тишине поскрипывает, похрустывает суставами и вздыхает спящий поезд на стоянках.
Но вот нечто, о чем рассказать стоит.
В поезде из любопытства я свел знакомство с двумя путешествующими иностранцами. Говорят, в начале 90-х в поезд почти обязательно садилась группа иностранных туристов. К концу 90-х остались, от случая к случаю, съемочные группы и разрозненные чудаки.
Дело в том, что Транссибирская магистраль — это также миф, имеющий свою историю не только в России (от Хабарова и Чехова до, прости господи, Твардовского). За ее постройкой следили во всем мире, как до того за строительством Суэцкого и Панамского каналов, а позднее — «Титаника». Есть в Транссибе нечто поражающее воображение и волнующее, затрагивающее какие-то иррациональные центры в нашем сознании, возможно, эротического свойства. Не случайно Лев Толстой не дал своей Анне Карениной яду, как Флобер Эмме, а уложил ее под поезд. Будущий великий кинорежиссер Бунюэль семи лет от роду сочинил сказку о путешествии по Транссибу. Друг Аполлинера и Модильяни Блэз Сандрар в 1913 году написал поэму о Транссибирском экспрессе, впечатавшуюся в сознание многих поколений авангардистов. Вот как он описывает свое путешествие по Сибири в разгар Русско-японской войны: «Их поезд отправлялся каждую пятницу утром. / Говорили, что много убитых. / У одного из купцов сто ящиков было / с будильниками и со стенными часами. / Другой вез шляпы в коробках, цилиндры, / английские штопоры разных размеров, / Вез третий из Мальмё гробы, в которых / консервы хранились, / И ехали женщины, было их много — / Женщин, чье лоно сдавалось внаем и могло бы / стать гробом, / У каждой был желтый билет. / Говорили, что много убитых. / Эти женщины ездили по железной дороге / со скидкой, / Хотя имелся счет в банке у каждой из них». Сам юный Сандрар был нанят русским купцом доставить в Харбин тридцать четыре ларца с немецкими ювелирными изделиями, на которых он спал в пути с никелированным браунингом в руке. По его следам многие западные поэты и художники ездили уже в 70-е годы. Так, американский поэт из поколения «битников» Ферлингетти взялся пить в дороге с русскими и был вынесен где-то на полпути из поезда с сердечным приступом. Тогда же один честолюбивый немецкий художник проехал до Владивостока в купе с заклеенным черной бумагой окном, пищу ему подавали в дверь, не знаю, выносили ли горшок. Изолированный от внешнего мира, он вел всю дорогу дневник. Выйдя во Владивостоке, он сжег его, сам себя сфотографировал за этим занятием и фотографии выставил на престижной выставке «Документа» в Касселе в качестве своего отчета о путешествии в транссибирском экспрессе. Вероятно, он отталкивался от строчки Сандрара о том, что путешествовать следует с закрытыми глазами. Транссиб притягивает к себе слегка чокнутых. Хотя, правду говоря, и я готов был на шестой день заклеить окно черной бумагой и проспать, если бы сумел, до Владивостока.
Мои иностранцы оказались на удивление смирными. В ресторан они не ходили и вообще опасались есть в дороге — тем более пить. Ни тот ни другой совершенно не говорили по-русски. С первым я познакомился сам на одной из станций, он оказался архитектором-реставратором из Амстердама, женатым, но подарившим себе к 50-летию пятинедельную «кругосветку»: после трех дней в Москве проезд во Владивосток с остановками в Тюмени, Иркутске и Хабаровске (мудрое решение для путешественников, не мыслящих себе жизни без ежедневного душа, — но за один этот проезд по России с остановками голландская туристическая фирма слупила с него 2,5 тыс. долларов, отправив его при этом даже не в СВ, а в купейном вагоне!). Из Владивостока ему предстояло перелететь в Анкоридж и далее по Канадской железке (которая вдвое короче маршрута поезда № 2) добраться до Торонто, откуда на теплоходе вернуться в Амстердам. В Тюмени он чем-то отравился и стал вдвойне осторожен. Там же он распрощался с двумя соотечественниками, направившимися в Пекин. С собой у него имелась баклага с купленным еще на родине сухим вином, а также кофе и вода — этим ограничивался его поездной рацион. Он делал какие-то записи в дорожной записной книжке большого формата, тасовал географические карты, показал мне толстенный голландский путеводитель по Аляске и Канаде со сделанными им закладками. Затем, отвлекшись, восхищенно указал рукой на закат за окном. Ему не с кем было в поезде перемолвиться словом, и все же он не вполне доверял мне, не понимая, чего мне от него надо? Да ничего не надо — просто, может, для полноты картины мне недоставало какой-то краски или цветной тени.
Второго, английского строителя из Дорчестера, привел ко мне проводник его вагона, прослышав о моих способностях к языкам. Он не мог втолковать своему пассажиру, что ему необходимо будет обратиться к британскому консулу во Владивостоке, поскольку истекает срок его визы. Англичанин отказался от мысли о поездке в Японию, куда его звали с собой приятели, и собирался возвращаться назад этим же поездом. С него турфирма за проезд в один конец, также в купейном вагоне, содрала 420 фунтов стерлингов. На него произвело впечатление мое купе, он спросил: «Это вагон первого класса?» Как и голландец, он избегал ресторана. Где-то в Забайкалье я видел, как он покупал пучок зеленого лука, объясняясь с продавцом на пальцах. Он осторожно поинтересовался, что я думаю о состоянии поездных туалетов? Ему было на вид лет 45–50, он никогда не был женат и был совершенно равнодушен к футболу. Он показался мне симпатичным, хоть я не очень понимал его слитное произношение — с носителями языка всегда труднее общаться. Мы попили с ним пакетикового чая (бедный англичанин!), и он вернулся в свой вагон. Во Владивостоке он вышел с рюкзаком и спальником на плечах.
Понедельник. Владивосток
Как это правильно, когда железная дорога обрывается у моря. Вокзал и порт во Владивостоке соединены коротким пешеходным мостиком. Вокзал — близнец Ярославского в Москве, постройки 1910 года, недавно отреставрирован (уж не китайцами ли?). Город поставлен привольно и грамотно, замечательно вписан в рельеф. Вообще, сочетание моря и сопок само по себе вдохновляет. Еще меня поразили целые улицы, застроенные в начале века зданиями в стиле очень качественного модерна. По замыслу это город открытый, город большого стиля, переживающий нелегкие времена, но не павший духом (я сужу по горожанам). То есть симптомы упадка, деструкции, и подъема, процветания, образуют в нем химерически пряный букет. В нем отсутствует континентальная злость.
Я объедался здесь на набережной медведками — похожими на личинок морскими раками, запивал бочковым пивом копченых кальмаров, пересекал на пароме бухту Золотой Рог, карабкался по крутым улочкам, мочил ночью ноги в прибое бухты Амурский залив, утром меня разбудили чайки. Меня отвезли в аэропорт в 40 километрах от города, где Ил-62 возвратил мне потерянные мной семь часов — вернул, как стол находок. Я чувствовал себя пружинной рулеткой, ленту которой вытянули на всю длину, до упора, — и отпустили. Не вполне по своей воле, но я совершил географическое паломничество, о котором, наверное, не может не мечтать всякий, кто живет в России.
На рандеву с Тихим океаном
Меня всегда коробило от неуместной фамильярности словечка «Владик» в отношении Владивостока. Словно житель самой обширной страны на свете, очутившись на краю земли — перед лицом самого грандиозного из океанов и несметной желтой расы, пытается поглубже спрятать с помощью уменьшительного суффикса свое чувство потерянности. В первый раз я попал сюда, проведя неделю в поезде по заданию журнала «Гео» — проехав по Транссибирской магистрали от Москвы до Владивостока (см. «Гео» № 9/1999). И вот я снова здесь, теперь как участник писательских Тихоокеанских встреч. Отсидев полсуток в самолетном кресле без сна и перекура, я сошел с трапа усталым, как бурлак, трезвым, как стеклышко, перекормленным, от нечего делать, и обобранным на 7 часов разницы во времени.
Занятно, что поселили меня в той же гостинице на берегу Амурского залива, что и восемь лет назад. Ее похожее на круизный лайнер здание, врезанное советскими зодчими в крутой берег, замечательно выглядит на фотографиях и издали, но при более близком знакомстве по-прежнему оказывается малоприспособленным для комфортного проживания. Главный вход в гостиницу — со смотровой площадки на крыше, облюбованной местной молодежью. Отсюда попадаешь сперва в сияющий холл, где получаешь ключ от номера, а затем спускаешься в лифте на жилые этажи, где качество отделки ниже плинтуса, а уровень удобств не потянет и на «три звезды». Еще и музыка орет за полночь из китайского ресторана на первом этаже, и однообразно воняет с кухни пережаренной рыбой. Прибрежная полоса перед отелем теперь огорожена, вход платный, за оградой — спортивные площадки, аттракционы, кабачки и пляж. Хотя купаются в Амурском заливе только люди небрезгливые да приезжие — городские стоки по-прежнему без всяких затей сливаются в море. Зато вид! Посреди залива вертится на привязи трехмачтовый парусник, как в позапрошлом веке; морская ширь вдали и приглушенный плеск волны под окнами. Я и не подозревал, что щемящая музыка знаменитого вальса «Амурские волны» была сочинена именно здесь столетие назад влюбленным армейским капельмейстером. Уже в советское время песенники из Хабаровска на Амуре, дописав слова, связали эти волны со своей рекой.
Заамурские земли — Уссурийский край, нынешнее Приморье — были присоединены к России без малого полтора столетия назад, по Пекинскому трактату 1860 года. В те времена еще существовали такие «бесхозные», почти ничейные буферные территории. После того как отсюда переселились на юг маньчжуры, покорившие Китай и растворившиеся в нем, институты государственной власти здесь долгое время отсутствовали. Малочисленные коренные племена управлялись шаманами и жили охотой. Пришлые китайцы и корейцы совсем немного занимались земледелием и куда больше заготовкой морепродуктов и золотоискательством — для них это был отхожий промысел. И все эти труженики страдали от хунхузов — банд китайских разбойников, приходивших с юга и туда же возвращавшихся с добычей после очередного набега, — этот промысел здесь был самым прибыльным.