Михаил Федорович
Шрифт:
— Ну и ну! Однако что же это я? — спохватился вдруг Шереметев, взглядывая на часы. — С тобой и утреннюю пропустил! Ну, да царь простит. Идем скорее!
Царь сидел в своей деловой палате. Возле него стояли уже вернувшиеся Салтыковы, а также князь Черкасский, воеводы с приказов и Стрешнев, когда вошел Шереметев и сказал о приходе молодого князя Теряева из-под Смоленска. Все взволновались, услышав такую весть.
— Веди, веди его спешно! — воскликнул Михаил Федорович, теряя обычное спокойствие. — Где он?
— Тут, государь!
Шереметев раскрыл дверь и впустил Михаила. Князь упал пред царем на колени.
— Жалую к руке тебя, — сказал ему царь, — вставай и говори, что делает боярин Михайло Борисович!
Теряев поцеловал царскую руку и тихо ответил:
— Просим помощи! Без нее все погибнем. Я шел сюда, почитай, месяц и, может, все уже померли!
Царь вздрогнул.
— Как? Разве так худо? Мало войска, казны, запаса?
— Ляхи стеснили очень. Сначала наш верх был, потом их…— И князь подробно рассказал все положение дел.
Царь Михаил поник головою, потом закрыл лицо руками и тяжко вздыхал, слушая рассказы о бедствиях своего войска.
— На гибель вместо победы, на поношение вместо славы! — с горечью проговорил он.
— Воевода Михаил Борисович и Артемий Васильевич много раз смерти искали как простые ратники, — сказал Теряев, — для твоей службы, государь, они животов не жалели!
— Чужих! — с усмешкой сказал Борис Салтыков. — Знаю я гордеца этого!
— Чего тут! — с гневом вставил Черкасский. — Просто нас Владиславу Шеин предал. Недаром он крест польскому королю целовал.
— Что говоришь, князь? — с укором сказал Шереметев.
— И очень просто, — в голос ответили Салтыковы, и их глаза сверкнули злобою.
Шереметев тотчас замолчал.
Государь поднял голову и спросил Теряева:
— Как же ты, молодец, до нас дошел, ежели кругом вас ляхи? Расскажи!
Теряев начал рассказ о своем походе, стараясь говорить короче, и от этого еще ярче выделились его безумная отвага и опасности трудного пути.
Лицо царя просветлело.
— Чем награжу тебя, удалый? — ласково сказал он. — Ну будь ты мне кравчим!… Да вот! Носи это от меня! — и царь, сняв со своего пальца перстень, подал князю.
Тот стал на колено и поцеловал его руку.
— Теперь иди! — сказал царь. — Завтра ответ надумаем и тебе скажем. Да стой! Чай, нахолодился ты в пути своем. Боярин! — обратился он к Стрешневу. — Выдай ему шубу с моего плеча!
Князь снова опустился на колени и поцеловал царскую руку.
Салтыковы с завистью смотрели на молодого князя.
— Ну, — сказал Шереметев, идя за ним следом, — теперь надо тебе на поклон к царице съездить.
— К ней-то зачем? — удивился Теряев.
— Тсс!
– остановил его боярин. — В ней теперь вся сила.
Спустя час князь стоял пред игуменьей Ксенией и та ласково расспрашивала его о бедствиях под Смоленском. Слушая рассказ князя, она набожно крестилась и приговаривала:
— Вот тебе и смоленский воевода Михайло Борисович — полякам прямит, своих на убой ведет.
— Не изменник, матушка, боярин Шеин! — пылко произнес князь.
Ксения строго взглянула на него и сухо сказала:
— Молоденек ты еще, князь, судить дела государевы!
Только к вечеру вернулся Михаил домой и прямо прошел в опочивальню отца. Тот лежал без памяти, недвижный как труп. Подле него сидела жена. Увидев сына, она быстро встала и прижала его к груди. Пережитые волнения потрясли молодого князя. Он обнял мать и глухо зарыдал.
— Полно, сынок, полно, — нежно заговорила княгиня, — встанет наш государь-батюшка, поправится! Ты бы, сокол, наверх вошел, на Олюшку поглядел и на внука моего! Не плачь, дитятко!
Она гладила сына по голове, целовала его в лоб и в то же время не знала, какая рана сочится в сердце ее сына, какое горе надрывает его грудь стоном.
Михаил отправился и, чтобы скрыть свое горе, сказал:
— Матушка, пойди и ты со мною! На что тебе здесь быть? Здесь наш Дурад.
Княгиня вспыхнула при его словах.
— Мне-то на что? Да что же я буду без моего сокола? Мое место подле него!… Эх, сынок, когда Антон твоего отца, всего израненного, к моему деду на мельницу принес, кто его выходил, как не я? И теперь то же. Как я его оставлю? Ведь его жизнь — моя жизнь!
Каждое слово терзало раскрытую рану молодого князя. Смерть отца — и для матери гибель, горе отца — и для матери горе, его проклятие — ее проклятие. Он поник головою и печально прошел к жене в терем. Холодно поцеловал он свою жену, равнодушно взглянул на ребенка; мысли о смерти теснились в его голове.
На следующее утро, чуть свет, молодой князь снова сидел у постели отца; последний лежал теперь недвижимый, и только прерывистое дыхание свидетельствовало о его тяжких страданиях. Княгиня, утомленная бессонной ночью и тревогою, дремала на рундуке в ногах постели.
Молодой князь сидел и терзался. Негодование против отца, загубившего его Людмилу, вспыхивало в его сердце пожаром, но тотчас угасало, едва он взглядывал на бессильно лежавшее тело отца, на измученное лицо матери. Да и мыслим ли гнев на родного отца? Нет греха тяжелее этого, и не отпускается он ни в этой жизни, ни в будущей! Князь Михаил поникал головой, а потом снова вспыхивал.
В горницу тихо вошел Антон и тронул за плечо молодого князя.
— Чего?
– спросил тот.
— Молодец какой-то внизу шумит, видеть тебя беспременно хочет!
«Мирон!» -мелькнуло в голове князя, и он, встав, быстро вышел за Антоном.
На дворе у крыльца стоял действительно Мирон. Князь быстро сбежал к нему.
— Ну?
— Все дознал! Людмилу-то и матку мою сожгли.
Теряев замахал рукою:
— Знаю, знаю!
Но Мирон продолжал:
— По приказу твоего батюшки, по извету Ахлопьева. Он, слышь, их в знахарстве опорочил.