Михаил Федорович
Шрифт:
— Князь! — всполошилась ее мать. — Ох, посмотрю-ка я на него! Правда ли, тароват он, попытаю. — И она быстро поправила на голове своей повойник и платок и еще сильнее сморщила свое лицо, что означало у нее улыбку.
Людмила сбежала вниз, выбежала на крыльцо и упала в объятия князя, который взбегал в эту минуту на ветхие ступеньки.
— Князь Михайло! Сокол мой!
— Людмилушка!
Они замерли в поцелуе, забыв, что во дворе стоит Влас с Мироном, а из клети глядят сенные девушки. Их лица сияли
Первый очнулся князь. Он нежно освободил одну руку и, обняв Людмилу, повел ее в избу.
— Ну что, рыбка моя, хорошо тебе тут? Я про все подумал.
— Соскучилась я без тебя! Все ждала и ждала. Дни шли, недели.
Князь вздохнул.
— Не мог я ранее. В Москве поход решали, да кроме того дела разные, а тут еще в доме гости. Суета. Был я тут дважды, все тебе горницы убирал.
— Приедешь, взглянешь — и нет тебя.
— Э! Зато я, лапушка, теперь неделю, а то и дольше все подле тебя буду, в очи твои смотреть, ласкать да голубить тебя.
— Не уедешь?
— Говорю, неделю пробуду!
— Ах! — только и сказала Людмила, но в этом возгласе вылилось все ее счастье.
Они, обнявшись, сели под образа.
— Расскажи, мое золотце, как сюда перебрались. Все ли по-хорошему? А это кто? — вскрикнул князь.
В горницу, кланяясь и улыбаясь, вошла мать Людмилы.
— Матушка моя, — сказала Людмила.
Князь Михаил быстро встал и отвесил Шерстобитовой низкий поклон. Та даже растерялась от смущения, а князь с жаром сказал ей:
— Благодарствую тебя, государыня, за твою милость к нам! Не попусти ты быть Людмиле моею — горькая была бы моя жизнь.
Шерстобитова поклонилась в ответ.
— Полно, полно! — заговорила она. — На то ты и князь, чтобы нам, маленьким людишкам, тебе угождать. Да и Людмила-то моя уж затосковала по тебе больно. Ребенка своего жалеючи, попустила я грех такой!
Князь вздрогнул и побледнел.
«Действительно, — мелькнуло в уме его, — гублю я душу неповинную».
— Все поправлю. Не покается в том Людмилушка! — произнес он.
— Оставь! Разве я каюсь? — с упреком шепнула Людмила.
— Только скучно нам тут, — заговорила Шерстобитова, — ровно в яме. А придет зима!…
— Я ужо дом вам выстрою. Вот с похода вернусь!
— А надолго поход? — встрепенулась Людмила.
— Нет! Может, месяца три — и домой! А ты вот что, — и князь засмеялся, — я ведь голоден и есть страх хочу!
— Милый ты мой! И молчишь! Да я в минуточку! — И Людмила весело выбежала из горницы, увлекая за собой мать.
Михаил с улыбкой посмотрел ей вслед.
«Ах, если бы она была не в потаенности! Сколько счастья и радости!…» — подумал он и вздохнул, но мимолетная грусть снова сменилась радостью.
Людмила и ее девушки несли
— Ермилиха изготовила, словно чуяла! — сказала она улыбаясь и, кланяясь, прибавила: — Не побрезгуй!
Михаил обнял ее и посадил на скамью рядом.
— Будем вместе, по немецкому обычаю! — сказал он.
Ночью он вошел в светелку своей милой. Луна ярко светила в горенку, пред иконой теплилась лампадка, и ее бледный свет боролся с лунным. Ароматный воздух волною вливался в светелку, и где-то щелкал соловей.
Людмила прижалась к Михаилу полною грудью и сказала ему:
— Что грех? За такое счастье мне не жаль загубить свою душу!
Михаил улыбнулся, целуя ее глаза, губы.
«Что грех!» — подумал и он.
День проходил за днем в сладком очаровании. Ежедневно капитан Эхе или Влас приезжали к князю с вотчины и говорили о положении дела. Наконец медлить более стало нельзя.
— Еду, — сказал раз Михаил рано утром.
Людмила побледнела и пошатнулась. Князь успел подхватить ее.
— Перед походом я, рыбка, еще заеду к тебе, — ласково прибавил он.
Она сладко улыбнулась ему.
— Худое предчувствие сжало мое сердце, — грустно прошептала она, — мне не удержать тебя, только… не забудь ночей этих.
— Что ты! — воскликнул князь.
Людмила вышла проводить его. Он взял коня в повод, обнял Людмилу и тихо пошел с нею просекой. Впереди ехали Влас и Эхе.
— Неделю спустя заеду, — говорил Михаил.
Людмила медленно шла и не поднимала от земли глаз, полных слез.
— Слушай! — вдруг сказала она. — Если у нас с тобою дитя будет, ты не покинешь его?
Князь вспыхнул.
— Разве я нехристь!
— Клянись!
— Всем святым клянуся и Иисусом Христом, и Святою Троицей! Пусть не держит меня земля, если я говорю облыжно. Не покину младенца своего! — твердо произнес князь.
— Помни! — сказала Людмила.
Князь Михаил вернулся в Москву, и в тот же день его зашел в покой боярина Терехова и обратился к последнему:
— Что же, Петр Васильевич, сын мои вернулся с вотчины. Пока что до похода и справим свадьбу, как говорили? А?
Терехов твердо кивнул головою.
— Хоть завтра, князь! Наши бабы, смотри как уже хлопочут. Только поговорили мы, а у них в терему девки уже и песни поют подблюдные.
— Ин так! На неделе и окрутим. Дела теперь такие, что пиры не у места. Мы потихоньку и сделаем. С дочкой-то ты говорил?
— А что говорить с ней? — удивился Терехов.
— Может, не люб ей Михайло?
Боярин даже покраснел при таком предположении.
— Не люб? Да смеет ли она даже такое слово сказать, если ее отец обет дал? Да будь твой сын горбат или умом скорбен, и тогда она выйти за него должна!