Михаил Федорович
Шрифт:
Князь уже не верил наговорам, но подумал и ответил:
— Наговоренные!… Мне в Швеции наговорил колдун один.
— То-то, а то у нас Ермилиха может.
— Нет, у того наговор крепче, — сказал князь, желая успокоить Людмилу.
И та успокоилась.
— Милый, только одно прошу, — заговорила она, — вот тебе ладанка, — она быстро в темноте накинула ему гайтан, — сама шила. Наговоренная. Тут мощей частица и, — она понизила голос, — колдовство это, а ты прости! Волосы я свои тут зашила. Ермилиха присоветовала. Не сбрось
— Богом клянусь! — ответил тронутый князь.
— И еще, — она прислонилась к самому его уху и зашептала: — Коли ребеночек будет, я и для него такую же сделала.
Князь обнял ее и порывисто прижал к себе.
Чуть забрезжило утро, когда проснулся князь и взглянул на Людмилу. Измученная слезами и ласками, она теперь крепко спала, раскинувшись на постели. Князь долго с любовью глядел на нее, и ему жаль стало будить ее.
«Плакать будет, убиваться, — подумал он, — долгие проводы, лишние слезы. Господь с тобою, голубка!»
Он тихо поцеловал Людмилу, она во сне улыбнулась и ответила ему поцелуем.
Князь осторожно встал, оделся и начал молиться Богу.
— Господи, не допусти какой беды над ее головой!… Не покарай ее за грех мой и мое окаянство! Огради, защити и помилуй ее, Мати Пресвятая Богородица!…
После этого князь поднялся с колен, еще раз поцеловал Людмилу и, смахнув с глаз слезы, осторожно спустился вниз. Там он надел кольчугу, опоясался, надел шелом, взял чекан и вышел во двор, прямо к Ермилихе.
Та уже не спала.
— Сокол-свет! Что так рано? — воскликнула она.
— Молчи! Вели Мирону коня сготовить и слушай!
— Ну, ну, кормилец наш!
— В поход я еду, так ее, — он указал на дом, — беречь, как свои очи! За все заплачу, довольна будешь, а коли упустишь, то не прогневайся! Созови слуг!
Он вышел во двор.
Ермилиха уже созвала дворовых девушек, и тут же стоял Мирон с конем в поводу.
— Беречь свою государыню, — строго наказал князь, — как косы свои беречь. Вернусь и, ежели что приключится, не пожалею!… Ты, Мирон, из леса выведешь меня! — сказал он Мирону и вышел за ворота.
Все тихо проводили его туда. Князь сел на коня. Мирон шел подле его стремени, и князь сказал ему:
— Хоть знаю, вор ты, но в слове тверд! С тебя и взыск будет. Вот казна тебе,-он дал ему мешок, — государыня хочет молиться ехать; снаряди обоз ей, людей найми. А коли беда, упаси Господь, стряхнется, Богом молю, сыщи меня и весть подай!… Клянись!
Мирон торжественно поднял руку и кивнул князю.
— Спасибо тебе! — сказал князь. — Вернусь — награжу!
Князь ударил коня и выехал из леса.
Вдали пред ним облаком стояла по дороге пыль. Он погнал коня и поскакал, словно спасаясь от врага бегством.
Но никакой конь не умчит от кручины, и когда князь поравнялся наконец с Эхе, он был темнее ночи.
— Князь, что с тобою? — участливо спросил его немец.
— Оставь! — ответил князь и, отмахнувшись
Представлялась ему Людмила, как проснулась она и его не нашла, как горько заплакала…
«Лучше разбудить ее было бы!» — терзался он, а потом подумал, что тогда он и вовсе не расстался бы с нею.
Кругом стоял неумолчный гам. Бряцало оружие, громыхали подводы, кричали люди, ржали кони, мычали быки, но князь ничего не видел и не слышал, думая о своей любви, о Людмиле, о горькой разлуке, совершенно забывая, что у него в терему, в Москве, оставлена молодая, красивая жена.
VIII В ПОХОДЕ
Наперерез главной армии, стягиваясь к Можайску, со всех сторон шли ратные ополчения, от Казани, от Саратова, Калуги, от Астрахани, от Рязани. Главную силу таких ополчений составляли стрелецкие войска, а подле них группировались повинные ратные люди, отряды которых снаряжали монастыри, богатые помещики, сельские и мещанские общества.
От Рязани вел немалое войско, в тысячу сто человек стрелецкий голова Андреев, и с ним шел Алеша Безродный во главе своей сотни, собранной в вотчине Терехова.
Андреев вовсе не изменился, только в его лохматых волосах появились серебристые нити да оспенные рябины скрылись под мелкими морщинами. Невысокий, коренастый, неладно скроенный, да крепко сшитый, он представлял собою тип русского воина того времени. Рядом с ним ехал Алеша Безродный, а в стороне, мерно топая по крепкой земле ногами, шла рать.
— Брось кручину, — с убеждением сказал Андреев своему молодому спутнику, — сам знаешь, нестаточное затеял, так надо скорее вон и из головы, и из сердца, а не баловать себя. Вот!
— Да ведь не идет! Я больше про нее, не про себя думаю. Радость ли за немилого идти ей? Сердце рвется!…— тихо ответил Алеша.
— Стерпится — слюбится! — сказал Андреев. — Не она первая. Девки всякого любят.
— Невмоготу отказаться.
— А надо.
Надо — это понимал и Алеша, но не мог ничего поделать со своим сердцем. Томилось оно у него тоскою по Ольге. Разум подсказывал, что ее свадьбы не миновать, что, может быть, уже совершилась она, а все-таки какие-то смутные планы роились в его голове, какие-то неясные надежда поддерживали его дух.
«В войне отличусь, — думал он, — царь честь окажет. Буду челом бить, чтобы сосватал!»
А если замужем? Он холодел при одной мысли, но опять надежды шевелились в его душе. Может, князя убьют.
«С нами крестная сила! Сгинь!» — и Алеша крестился при этих мыслях, но они снова лезли ему в голову и не давали ни сна, ни покоя.
Даже мысли о войне не занимали его.
— Будешь такой совой бродить, — шутил с ним Андреев, — и ляхи тебя живым заберут!…
У Можайска, у самой границы с Польшей, раскинулись лагерем наши войска, готовясь к вторжению в неприятельскую землю.